Скобарёнок

                Борис МИРОНОВ



                Внукам  моим  Алеше  и  Диме
                посвящаю.
                Автор.






                С К О Б А Р Ё Н О К






     Миша, может быть, другое название:

                Н Е О П А Л И М А Я   К У П И Н А

    А почему нет? Разве это хуже, чем, скажем, "Ночевала тучка зо-
лотая"? Это известный символ того, что горит и не сгорает, но лишь
очищается. В моем случае это - душа народа; детство, которое,  бе-
зусловно, состоялось; это Человек, вышедший из  горнила  испытаний
очищенным  и  закаленным...  Конечно,  несколько  нескромно,  если
учесть масштабы религиозного символа, но ... Кстати, это в  равной
степени относится и к любому другому народу, через любые испытания
проносящему свою душу невредимой. Заумно?
 ВНИМАНИЮ ИЗДАТЕЛЯ: неполные листы текста - результат правки, сде-
ланной после журнальной публикации.














                - 1997 -




                Б.П.МИРОНОВ



                Повесть о детстве в оккупации

                Маленькое вступление


     Эта книжка о войне и... не о войне. Она о детях, которые  от-
крывали для себя мир в суровую военную годину в самом тылу  врага.
Так уж получилось, так уж выпало на их долю.
    Многое из того, что я видел в детстве, я осмыслил взрослым  и
осмысливаю теперь. И очень многое до сих пор для меня не совсем ясно.
    Мне хочется рассказать о своем детстве и  о  войне,  какой  я её помню, какой её не могли знать полководец, лейтенант, сержант и рядовой,  в  какую  было некогда вглядываться крадущемуся партизану или  озабоченному  подпольщику.
    И вообще я пишу только о том, что видел лично и что при этом испытывал, ничего не придумывая и не пользуясь никакой иной информацией. Я искренне полагаю, что именно в таком виде моя книга может представлять какую-то ценность для читателя.               

                ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

    Милые, бесконечно дорогие воспоминания - первые осознанные ша-
ги по жизни:
    ... мишка, зайчик и девочка собирают в дремучем лесу огромные,
с голову, ягоды. Они очень смешно ходят и говорят,  они  ненасто-.
ящие. Этот мультик - первый фильм в моей жизни.
    ... на улице тепло и солнечно. Сугробы у дома, деревья утонули
в снегу. Снег твердый и блестящий. Воздух такой пахучий, что щекочет в носу.  Громко  поет  синица,  небольшая  зелененькая птичка. Как хорошо!
    ... сосед по дому надевает сапог, а  там  ...  мышка!  Сколько
визгу и смеху!
    Таких воспоминаний множество.
               
1941-й год. ВОЙНА!

    ... И вот война! Небольшое семейство сосен у дороги на окраине
нашего села. Пёстрая толпа мобилизованных,-  среди которых и отец,- и провожающих. Здесь и мы с мамой и наши родственники. Недавно прошел дождь, и все вокруг  будто  покрылось красным налетом - из-за облаков показалось предвечернее солнце.
    Почему-то не запечатлелось тягостных, жутких сцен  расста-
вания, хотя многие расставались навсегда и, наверно, понимали это.
    Конечно, каждый надеялся, что с ним-то (со мной, с моим,  с  нашим) ничего не случится. В памяти осталась острая щемящая тоска  и радуга - яркая летняя радуга, вонзившая свои цветные рога в мокрые луга где-то за лесом. "Это солнце воду пьет", говаривал мой дедушка.
    Так из моего раннего детства ушел папа: самый красивый,  самый
добрый и самый очкастый человек на свете. И на долгое время я сохранил чувство жгучей приязни ко всем очкарикам.
    У меня есть старая фотография, на которой запечатлены  молодые
мужчина и женщина с простыми русскими лицами. С бесконечно родными
мне лицами, потому что это мои родители. Их сфотографировали нака-
нуне разлуки. Отец - в гимнастерке. Он  всего  несколько дней  как
вернулся с лагерных сборов из города Острова,  что  неподалеку  от
нас.
                В БЕГАХ

    - Немцы идут! Немцы! - многоголосым эхом прокатилось по дерев-
ням. Люди не знали, что делать. Любое бездействие казалось им про-
тивоестественным, но предпринять что-либо самостоятельно никто  не
решался. Известие пришло из районного городка в виде страшного слова "эвакуация". Казалось  невероятным  и  неправдоподобным вдруг, сразу, невесть Бог на сколько, расстаться со всем,  что  до
сих пор составляло смысл и содержание жизни. Многие  старики  были
не в силах решиться на такой шаг. Люди помоложе, все те, для  кого
будущее было полно надежд и планов, устремились на восток.
    Наверно, не было в те дни дорог, по которым бы не тянулись в тыл  вереницы обозов. Наш обоз, скрипя телегами, сопровождаемый криками детей  и взрослых, мычанием коров и блеянием овец, двинуллся в  путь  рано утром.
    Через несколько часов движения обозная  жизнь  вошла  в  ритм.
Улеглось беспокойство, вызванное не столько страхом, сколько неиз-
вестностью. Теперь люди знали,  что делать, - вперед, только вперед, на восток, в глубь страны.
    К концу дня поняли, когда делать остановки, кому и как готовить пищу, где ночевать. Каждый знал свое место в обозе и держался его. Хозяйки быстро разделили обязанности. Словом, жизнь наладилась, определился быт, наверно, в чем-то похожий на цыганский.
    Для детей эвакуация быстро стала чем-то  вроде  увеселительной
прогулки. Мальчишки бегали друг к другу в гости, носились по  пож-
ням -так у нас называют лужайки - вдоль дороги. ловили мотыльков и
популяшек (бабочек), крупных зеленых  скачков  (кузнечиков),  если
везло - то крылатых, с красным подбоем, которые, вырываясь,  уле-
тали, громко трепеща крыльями, собирали ягоды, цветы и траву. Приходилось забегать  далеко  вперед, чтобы поваляться в траве. Мы могли не беспокоиться: мамы никого не забудут, никого не оставят.
    Когда в полдень жара становилась  нестерпимой,  сворачивали  в
лес и ждали вечера. Доили коров, отпускали скотину  попастись,  готовили пищу. А после обеда весь  огромный  табор  погружался  в  дремоту. Только старики приглядывали за порядком да несли караульную  службу.
    Что  может быть прекраснее сна в лесу после детских игр? Располагаемся на телеге. Под боком душистая трава, закрытая ярким лоскутным  одеялом, рядом с  телегой  вздыхает  корова,  позвякивает  удилами  и фыркает лошадь. Между  деревьями  в  золотой кисее солнечных лучей видны телеги, люди, лошади. Опущенную руку щекочет высокий папоротник: удивительное растение с причудливыми  листьями и оранжевыми пятнышками на обратной стороне  листа. Эти пятнышки, будто  божьи  коровки, притаившиеся от докучливых глаз. Рядом мама. Она заботливо  прилаживает марлю, чтобы спать не мешали надоедливые мухи и  безжалостные слепни. Спадает жара, и снова  обоз огромной  змеей  вьется среди лесов и холмов. Все бодры и веселы. Никто и не вспоминает о войне.               
    Страх присутствовал, но какой-то беспредметный.  Немец - каков он? Это было неведомо до тех пор, пока над обозом из-за леса не по
явились два самолета с черными крестами. На бреющем полёте они прошли над обозом. Вернулись. Должно быть, это была одна из фашистских выдумок, предназначенных для устрашения старых и малых. Люди запаниковали. Кричали женщины, в истошном вопле заходились грудные дети, надрывались мы. Колонна устремилась в лес, чтобы найти спасение среди деревьев. На обочине лесной дороги - свалка.
    Вот опрокинулась в канаву тяжело нагруженная телега, увлекая за собой лошадь. Кого-то придавило. Суматоха невообразимая.
    Я не помню, чтобы с самолетов стреляли или бросали бомбы. В памяти остались страшные  лица летчиков  за  прозрачными  фонарями, мерзкие рожи с мертвыми гримасами улыбок.  Лица  палачей,  которых радуют слезы и страх жертв.
    Самолеты издавали жесткий  металлический  лязг.  Он  напоминал
лязг, с которым бабушка захлопывала крышку чугунного утюга,  набив
его чрево мягкими сыпучими углями.
    И снова лес и дорога. И снова народ приободрился и ведет  себя
так, словно ничего и не произошло. К вечеру о происшествии никто и
не вспоминал, все были заняты думами о завтрашнем дне.
    С рассветом обоз снова тронулся в путь. Отдохнувшие люди и жи-
вотные стремились как можно быстрее добраться до места.  Хотя  где
оно, это место?
    До первого на пути городка осталось не так  уж  много,  а  это
как-никак источник информации. Здесь можно будет разузнать, далеко               
ли немец и долго ли еще от него бежать. А может, героическая Крас-
ная армия опомнилась да и всыпала немцам по первое число?
     Застрекотал мотор, и вдруг большая тень заскользила  над обо-
зом: откуда-то сбоку вынырнул  фанерный четырехкрылый самолет. Люди шарахнулись было в лес,  но  разглядели  на крыльях красные звезды. Самолет сделал круг и, сильно  снизившись, прошелся над самыми верхушками деревьев вдоль дороги. Обоз  встал.
     Люди держали под узцы лошадей, смотрели из-под ладоней  в  небо  и ждали, что произойдёт: не зря же самолет кружит  вокруг. Со второго захода "кукурузник" сбросил в кусты, растущие на болоте, несколько ящиков и, покачав крыльями, улетел. Те, кто оказался поблизости, испугались,  но  ничего страшного не последовало, и люди замерли в нерешительности. Первыми к ящикам бросились никем не сдерживаемые мальчишки. В ящиках оказалось сливочное  масло, завернутое в тугую пергаментную бумагу. Толпа оживилась  и  принялась делить нежданный гостинец.
    А к полудню, выйдя из лесу, колонна оказалась в   городке,  на
берегу обширного водоёма. Ничто здесь не напоминало  о  войне, разве что обилие красноармейцев.
    Было воскресенье. На берегу пруда собралось чуть не все  насе-
ление городка. Люди загорали и купались. Играли патефоны. Вскоре и все наши присоединились к общему  веселью. Откуда-то появилась и пошла по рукам свежая областная  газета, в которой сообщалось, что враг разбит и  выброшен за «священные рубежи нашей великой Родины». Помню, как красноармейцы смеялись  над  нашими  страхами,  над уверениями, что немец совсем близко.  А когда появилась               
газета,  воспрянувшие духом люди присоединились к купающимся.
    Отлогий берег был покрыт прохладной щекочащей травкой. Жизне-
радостный красноармеец потащил меня в воду. Он окликнул товарищей, которые плавали, держась за бревно, и те  подплыли к нам. Бревно было не простое: заботливо ощкурено, оснащено скобами, вбитыми с противоположных сторон. Меня  научили цепляться  к скобе, и вот я уже на середине  пруда,  подстраховываемый  со  всех сторон. И страх и крайний восторг охватывают душу. С трудом отрываю взгляд от бревна и вижу на берегу маму. Она машет руками, платком и что-то кричит. Наверно, "Не  утони!"  Всем очень весело и очень хорошо.
    Освоившись, замечаю на берегу высокое бревенчатое  сооружение. Сбоку огромное деревянное колесо. Это водяная мельница. В лучах солнца, которые бьют в глаза, она мерцает серебристо-серыми тенями на краю нестерпимо сверкающей с черной рябью воды. Подплываем к табунку гусей. Не успевая  удрать  вплавь, они хлопают крыльями и, роняя перья, убегают от нас по поверхности воды.

                ВОТ КАКИЕ, ОКАЗЫВАЕТСЯ, НЕМЦЫ

    Мы вернулись в свое село, потому что не могли не поверить род-
ной советской газете. До сих пор не понимаю, как могла быть напечатана такая дезинформация в областной газете.
    Утро следующего по возвращении дня не предвещало ничего  худо-
го. Медленно поднималось солнце. Воздух был напоен влажным запахом
цветов, а в совхозном саду, огороженном высоким  частоколом  елей,
раздавался птичий гомон. Мы с двоюродной сестренкой Галей выскочи-               
ли из дому и помчались через дорогу в сад.
    Внезапно тишину взорвал вой самолетных двигателей.  Мы бросились под дерево.
    Наш дом - казенное строение  из  деревянного  бруса  с  двумя
крыльцами. Рядом два его близнеца, один из  которых  был  переделан  в «очаг культуры», как называли после революции клубы, а другой дом, с большим полисадником, где размещался совхозный детский садик,- составляли новую, социалистическую часть села. Она была построена на  окраине, в стороне от оживленного большака и, в отличие  от  остального  села, утопающего в  садах и укрытого купами деревьев, была вся на  виду.
     Именно на нее и зашли в пике два черных  хищных  креста.  И  опять раздалось уже знакомое чугунное клацание, которое приводило в ужас людей. Самолеты выровнялись и помчались над селом. И опять детское перепуганное воображение нарисовало замогильные гримасы пилотов.
    Спустя какое-то время гулко, на всю округу стуканул пулемет, и
село наполнилось ревом мотоциклов: прибыла целая колонна  оккупан-
тов. Они веером рассыпались по селу, а спустя какое-то время стали появляться  на  улицах  группами  по двое-трое и пытались вступать  в  контакты с молодыми женщинами и детьми. В селе  были  еще  старики  и старухи, а больше никого. Люди угрюмо отворачивалось от  немцев и пытались быстрее проскочить мимо.
    А вскоре разъяснилась причина стрельбы. Как оказалось,  сельские мужики, по призыву парторганизации,  рещили просто так села не сдавать. Нашлось кое-какое оружие, вероятнее всего охотничьи ружья, и они, надо полагать,  заняли  оборону.
    Одним из оборонцев  стал Коля  Демидов, человек бесхитростный и  доверчивый, из тех, кого заглаза  по-доброму называют чудаком, а позлее - много  хуже.  На  его  долю  выпало занять пост               
на окраине села в том  месте,  где  у проселочной дороги, на самом краю большого совхозного поля торчала то ли пожарная, то ли сторожевая вышка. Коля влез на вышку и затаился. Так уж  случилось,  что  именно  по этой дороге, а не с большака пришли немцы.
    Когда разведчики на мотоцикле с коляской оторвались от затаив-
шейся мотоколонны и вихрем помчались в село, дорогу  им  преградил
одиночный выстрел. Мотоцикл круто развернулся, немец, сидящий в коляске, снял с турели  пулемет, спокойно прошил деревянную постройку и верного своему долгу Николая Ивановича Демидова.
    Но погиб не только он. Разбился, вылетев из заднего седла, не-
мец.
    Остальные оборонцы, к слову сказать, знать о себе не дали.
    Хоронили Николая Ивановича и немецкого солдата одновременно.   Сельские жители присутствовали на погребении.  Немцы, выстроенные в  шеренгу, с одной стороны, и толпа удрученных селян - с другой.  Сначала выслушали грубо звучавшую для русского уха речь офицера в  фуражке с высокой выгнутой тульей, потом прозвучал салют, и гробы опустили в могилы. Михаила Ивановича и немца похоронили рядом,  в  соседних могилах.
    Казалось  диким недоразумением, что вот лежат рядом двое мужчин, оба рослые,  молодые,  белокурые, еще несколько часов назад не подозревавшие, что вечером их не станет. Но злая воля свела их вместе, и оба они погибли и, если  верить  переводу офицерской речи, погибли как герои.
               
    Мне не было ясно, почему они лежат рядом, эти большие и  сим-
патичные дяди. Глядя на немцев, не верилось, что  именно с ними - молодыми, здоровыми, одетыми в красивую военную форму  со всякими там штучками на мундирах и с оружием, которое страсть как хотелось потрогать, - связано столько ужасов, столько паники  и  страха. 

                ПРИЗЫВНИКИ СПЕШАТ НА ВОЙНУ

    После странных похорон, в предрассветной мгле, огородами, мама и я дали деру из Вехна. Мы рванули в Алтун к бабушке и дедушке. Надо было пройти пять километров песчаной дорогой по густому лесу, чтобы выйти  в  межозерье, где вдоль долины, по которой тихо струился ручей,  связывающий два озера, по опушкам леса уютно раскинулись несколько  маленьких, в два десятка дворов, деревушек. На берегу одного из озер, неподалеку от большака, и  расположилось село Алтун, бывшая вотчина одного из богатейших в  краю помещиков.
    В лесу нам повстречалась толпа мужчин с шелгунами  за спинами.
    - Ну, вот, мужики, как нескладно вышло,- засмеялся очень высо-
кий и здоровый человек с выпуклыми голубыми глазами и крупным  но-
сом.- Мы к ним в гости, а они от гостей. А ну, поворачивай назад!
    Высокий схватил меня под мышки и высоко подбросил:
    - Ну, что, племяшок, пойдем немцев бить?
    Это был материн брат и мой родной дядя Антон.
    - Ты, браток, только собрался воевать, а  твой  племяш  уже  с               
немцами навоевался, - серьезно сказала мама.
    И тут мы поведали пораженным мужикам о том, что в  Вехне, куда они направлялись, почти сутки находились немцы.  Выяснилась удивительная для сельской местности вещь: пока немцы хозяйничали в Вехне, в каких-нибудь пяти верстах рядом призывники целый день собирались на войну, потому что накануне получили повестки  о мобилизации и в этот злополучный день должны были явиться в  сельсовет для отправки в действующую армию. Так что большую часть пути по лесу мы шли с отвоевавшими на этот раз мужиками.
    Дедушка жил в доме при мельнице, которая  стояла  на  пригорке
при въезде в село со стороны большака. Мельница была огромной,вы-
ложенной из кирпича, оштукатуренной и побеленной снаружи, с огром-
ными же крыльями. Дом тоже был добротный, хоть и бревенчатый.  Де-
душка работал мельником, а потому и проживал в доме вместе с семьей: бабушкой Дуней - Евдокией Ивановной и младшей дочерью Ниной,  моей двадцатилетней тетей. И вот с целым  ворохом  вестей  наша  группа пошла по селу, будоража всех информацией и нежданной радостью - возвращением призывников. Все понимали, что в жизни скоро произойдет переворот, что будет  плохо,  плохо надолго, не известно - на сколько. Какими жертвами, какой ценой будет оплачено все то, чего добились к началу войны, что составляло смысл и содержание жизни?
    - Что слыхать? Где наши? Надолго ль война?
    - А немцы, какие яны? На шашков (чертей) не похожи?
    - Как жить будем? Где наша власть Советская? Неужели одни  ос-
тались?
    Услышав рассказ о похоронах, сильно закручинились: непрост не-
мец, ох, непрост!
    - Ничего, бабы, немца мы видали, - сказал мой дед Дмитрий  Ва-
сильевич, а по-деревенски просто Шора.- И завсегда бивали. А что такое безобразие допустили, так  мы  всегда                сначала чухаемся. Видно, не может русский человек иначе. А  ужотко
как очухаемся, так и всыпем супостату так, что он своих не узнает.
Главное сейчас - перетерпеть. В Бога дней - не решето.
    Селяне разошлись и, долго сумерничали у  своих домов.
    ... Был один из тех летних вечеров, когда земля - теплая, лас-
ковая псковская земля - так прекрасно благоухает, смешивая свой первозданный аромат с запахами трав и цветов; когда в  лугах,  затопленных туманом, несмело начинает "дергать" коростель - по-деревенски "дергач",- перебиваемый категорическим перепелиным "спать  пора", а купы деревьев темнеют, кутая село в сумрак, и наша  большая семья сидит на скамейке перед домом, тихонько переговариваясь.
    Мимо, утопая колесами в песке, быстро  проехала телега с незнакомыми седоками и непонятным, тщательно укрытым грузом. Дядя Антон разглядел под рядном  детский педальный автомобиль, помчался вдогонку узнать, не продадут ли. Оказалось, машину недавно  привезли  из  Ленинграда, и она нужна самим. Вот для  каких  забот  еще  оставалось место.

                ПРЕЗЕНТ ОТ НЕМЦА

    А наутро село было не узнать: прямо в центре, на обширной  по-
ляне напротив княжеского особняка, под кронами могучих дубов, ясе-
ней и серебристых тополей сидели и стояли немецкие солдаты, сложив
на землю снаряжение. Гремя котелками и громко переговариваясь, они
вставали в очередь перед полевой кухней, которая дымила  трубой  в
центре лагеря. Румяный здоровяк в белом  халате  орудовал  большим
блестящим черпакои и смеялся. Солдаты тоже были  веселы  и
отвечали на шутки громким смехом. Селяне с любопытством рассматривали издали непрошеных гостей. Те подходили  к  дедам  и  мужикам, предлагали сигареты, вид которых был незнаком крестьянам, пытались объясниться с помощью жестов.      
                Я вслед за мальчишками постарше ринулся прямо
в гущу немцев, которые, покончив с едой, курили. Не знаю, кто  нас
научил, но отчетливо помню, что, подойдя к немцам, мы  произносили
к их большому удовольствию: "Камрад, гип мир раухен, битте!"
    Немцы давали сигареты, совали  невиданные  предметы:  какие-то
значки, коробки из-под сигарет с картинками, печенье. Заиграл  ак-
кордеон, запиликали губные гармошки.
    К вечеру, возвращаясь домой после  утомительного,  насыщенного
дня, я повстречал немца с гнедой лошадью на поводу. Пробежал,  бы-
ло, мимо, но он вдруг окликнул меня:
    - Кинд, ком цу мир!
    Я остановился, а он подошел ко мне и что-то стал говорить.  Я,
естественно, ничего не понимал. Убедившись в этом, он вложил в мою
руку повод и показал, чтобы я шел, а сам  повернулся  и,  громыхая
сапогами с короткими и широкими голенищами, отправился в противоположную сторону. Потом обернулся и жестом показал, что лошадь моя и что я должен вести ее домой, а у него есть другие неотложные дела.
    Увидав меня с лошадью, из избы вышел дедушка.
    - Где это, внучек, ты такого коня взял? - спросил он, осматри-
вая того со всех сторон. - Ай да конь! Строевой,  кавалерийский...
Наш конь, русский...
    Жеребец смотрел на деда и, казалось,удовлетворенно пофырки-
вал.
    - А, вот тяперь я вижу, почему супостату ён не сгодился, - де-
душка осторожно приподнял лошадиную гриву. - Ай-я-яй, как яму  гу-
боньку-то порвали...
    Губа с левой стороны был порвана далеко к уху и грубо зашита грязной ниткой. С каким нетерпением, с какой силой надо было рвануть удила, чтобы так поранить бедное животное.  Видно, в серьезную переделку попал седок.               
    Дедушка взял коня за гриву. Тот вздохнул и  доверчиво  присло-
нился своей головой к дедовой.  Наверно,   понял, что попал в лас-
ковые руки крестьянина, для которого конь, даже самый лядащенький,
- сам-друг. А что говорить про статного красавца? Так  и  отправи-
лись они, чуть не в обнимку, в сарай: конь, осторожно  ступающий  по земле, и дедушка, бережно держащийся за холку одной рукой, а другой неся сня тую уздечку.
    Дед мой хорошо знал всякое крестьянское дело, не отдавая пред-
почтения ни одному из них. В любой  псковской  избе  трепали  лен,
пряли из него пряжу, ткали холсты и выбеливали  их,  шили  одежду,
обувь, белье, ухаживали за  скотиной,  выделывали  шкуры,  были  и
плотниками и каменщиками - одним словом,  любое  крестьянское  хо-
зяйство на Руси представляло собой производство с замкнутым техно-
логическим циклом. В псковских деревнях едва ли не в каждой избе стояли ткацкий станок и ручная мельница. К слову сказать, по уверению моего отца, были и гармошка, и балалайка, и гитара,  и  делом  чести всех молодцев и девиц было умение играть на них.
    На деревне всегда почитались умельцы, проявившие себя в каком-то одном роде деятельности. Так, на Алтунщине, т.е. на территории волости, а затем сельсовета с  центром  в Алтуне, жили Портновы. Помимо обычной крестьянской работы, они отлично шили шубы, отсюда и их фамилия. В Задолжье жил Васька  Шнур, который был известным сапожником. Были специалисты делать красивые и добротные розвальни, валять валенки.  И  если  будничную  одежду (скажем, портки, рубаху, сбрую) умел мастерить каждый, то когда нужно  было сделать что-то получше, понаряднее,  подобротнее, шли  к  "узкому" специалисту. Дедушка, которому было около семидесяти, был знаком с основами ветеринарного дела, как, видимо, и многие другие,  выросшие среди домашних животных и лишенные возможности  получать  квалифицированную помощь  специалиста, когда в этом  появлялась               
нужда. Во всяком случае он уверенно взялся за лечение  коня.  Пом-
нится, меня очень удивило, - правда, не могу поручиться за  досто-
верность, - что бабушка ставила опару и давала деду  сыворотку для
примочек и компрессов.

                ТРЕТИЙ ЗАБЕГ

     На другой день дедушка вывел лошадь из сарая и осторожно надел на нее узду. Бережно, чтобы, не дай Бог, "не  докрянуть",  то есть  не задеть рану, запряг в телегу и пропустил удила под  нижней  губой.
     На телегу положили самое необходимое, самое ценное (предметом особой заботы была швейная машинка), повесили замок на дверь и тронулись. Дорога шла через все село, мимо немецкой техники  и  солдат.
    Чтобы не вызывать подозрений и не быть задержанными, бабушка с коровой ушла гораздо раньше, причем кружным путем. Потом в  лесу  мы встретились.
    Наш путь лежал в Карузы, в нескольких километрах  от Алтуна, на берегу Сороти. Деревня  эта  находилась  в  стороне  от больших дорог, в лесу, и поэтому решили, что там,  у  дедова  родственника, можно будет пересидеть трудное время, потому  что,  как говорил дедушка, "ядва ли немец в нас продержится долго".
    Ехали лесной малоезженной дорогой, чтобы избежать  нежелатель-
ных встреч. Широкая телега будто ныряла с каждой колдобины и взби-
ралась на очередную. Время от времени мать или тетка  отбегали  за
обочину и собирали для меня ягоды  малины,  заросли  которой росли сплошной стеной. Лошадь передвигалась медленно, осторожно выбирая место, куда ступить. Дорога огибала болотину, густо поросшую ольхой и таловником.
    - Ишь, бес, как трясё,- ругалась  баба  Дуня.-  Язык  откусить
можно.
    - Но, Колька, но-о! - дедушка посмотрел на меня, а я на  него:
"Почему вдруг Колька?"
    - А что, внучек, если мы его Колькой  назовем? А, бабы?.. Ай, какой справный конь! Вот  подлечим, будет не конь, а огонь!               
    Мне сильно надоела тряска, и я начал громко дудеть, чтобы нас-
ладиться вибрациями голоса от тряски. Но чуть не откусил язык  при
очередном нырке телеги.
    - Дедуля, посади меня на коня, а? - запросил я с тоски. - Ну,
посади!
    - Нельзя, мал ты еще. Упадешь - разобьешься, - неуверенно ска-
зал дедушка, никому не умевший отказывать, и посмотрел на женщин.
    - Ну, посади,- заныл я.- Посади, а! Увидишь, не упаду, я  буду
крепко держаться...
    - И не выдумывай! - категорически заявила мать.- Тоже  кавале-
рист нашелся! Задницу разобьешь, а я по ней еще всыплю.
    Но удержу во мне не было, я был баловнем, и поэтому нытье  мое
возрастало с каждой минутой.
    - Ты замолчишь, шашко? - страшным голосом  закричала  на  меня
бабушка. Она всегда изображала гнев, когда разговаривала с каприз-
ничающими внуками. - Что за малец такой - оторви шмат полы - и от-
дай. Ничаво табе ня будя!
    Однако вскоре лошадь остановили. Меня усадили верхом на забот-
ливо подложенное сразу за седелкой пальто и наказали  крепко  дер-
жаться за чересседельник. Ногами я едва доставал до  оглоблей.  Мы
тронулись. Было страшно. Каждый раз, когда лошадь ступала в  ямку,
казалось, что вот-вот я с неё свалюсь. Захватывало дух от  высоты,
со страху и от собственной лихости. Мама страховала меня, идя сбо-
ку. Но когда дорога становилась ровнее, я ехал  самостоятельно.  И
скоро настолько освоился, что слезть с коня меня заставила лишь нестерпимая боль на том месте, на котором я сидел. Меня сняли, подвергли осмотру и обнаружили лопнувшие пузыри.
    Всю оставшуюся дорогу взрослые посмеивались  над  незадачливым
кавалеристом, который лежал на животе и громко  кряхтел  на каждом
увале, что не мешало ему, однако, с увлечением играть с божьей ко-               
ровкой.
    Вот почему мне так запомнилась первая верховая  поездка,  хотя
много позже, когда я был уже взрослым парнем, их было немало и  не
раз с таким же неприятным исходом.
    ... И снова не было войны. Мы убежали от нее,  казалось,  нав-
сегда. Вечером, перед заходом солнца, в деревню вошло  стадо,  сопровождаемое облаком пыли. Резко щелкал кнут пастуха, гремели ботала, мычали коровы, блеяли суетливые овцы, мечась по улице от плетня к плетню. У каждого дома стояли хозяйки или большие девочки с кусками хлеба (почему-то мальчишек в этой роли я не помню). Они неистово зазывали своих упрямых "зорек" и "бяшек", а когда те  приближались, наконец, к домам, бросались к ним и загоняли на подворье.
    Вечером ужинать за обширный выскобленный стол уселись и  хозя-
Ева, и гости. А после ужина хозяин, похожий на дедушку  и  горбатым носом, и бородой, зажег керосиновую  лампу  под  потолком,  запалил козью ножку и вышел с дедушкой на улицу. Женщины стали устраиваться на ночь. На широких лавках, расставленных вдоль стен, постелили хозяину и хозяйке. Дедушке с бабушкой отвели почетное место на высокой и широкой кровати с большими блестящими шариками на спинках, а тем, кто помоложе, предстояло спать на полу. Принесли  из  сарая сено, разослали на нем рядно, простыни, одеяла. Мне было неловко и непривычно на полу. Жесткие травинки кололись сквозь редкую домотканую ткань, и я без конца ерзал и гундел.
    - Тихо, сынок, - шепнула мама. - В гостях - не  дома, и  кошке
скажешь: тёть, подвинься.
    Меня так удивил этот аргумент, что я умолк, а через  некоторое
время заснул, "как пеньку продавши".               
    ... Утро было ясным. Как и  заведено  на  деревне,  спозаранку
встали все. А когда солнце поднялось над лесом, деревня  опустела.
Люди ушли работать в поле. У нашего дома, в засенье, т.е. в  тени,
собрались женщины и вовсю "лоскотали", горячо обсуждая виды на будущее. Когда все было обговорено, соседка из дома напротив ласково сказала маме:
    - Лизаньк, зайди-ка ко мне в сад с мальчиком.  Клубники  много
поспело, а обирать некому. Для внучков  ленинградских  берегла,  а
яны ноймы, видно, не приедут. Поешьте наших гостинцев.
         
НЕМЦЫ КЛАССОВОГО РОДСТВА НЕ ПРИЗНАЮТ!

     Мы выходим из сада. В руках у матери огромное  блюдо  с крупнющими ягодами. Ничего подобного  прежде не видел и без  конца
жую сочную  ароматную мякоть, хотя на моем животе, если употребить
любимую дедом  солдатскую шутку, вшей давить можно. От дома по за-
росшей гусиной травкой тропинке идем меж высоких плетней к  дороге
и буквально натыкаемся на колонну немцев. Сколько могу судить сейчас, было их около взвода, может, чуть  больше.  Впереди  выступал молодой офицер. Завидев нас, он остановил колонну.  У  офицера  на плечах тонкие витые погончики, а в руках открытая планшетка с картой. На улице, кроме нас и колонны, не было ни души. Немец, обратясь к матери, тыкал пальцем в карту и картаво, уродуя до  неузнаваемости русские слова, произносил названия деревень – спрашивал дорогу. Мать что-то отвечала. А между  тем  из  колонны  подходили немцы - по-одному, по-двое, брали ягоды и возвращались в строй.  И тут я увидел в колонне несколько красноармейцев без оружия и без ремней. Они были веселы и улыбчивы.
    - Эй, хозяйка, - крикнул кто-то из них, - пусти переночевать!
    И что-то еще в этом роде. Немцы смеялись, а сами  подходили  и  подходили  за ягодами. Мне было до слез жалко ягод, мама, отвечая  офицеру,  отстраняла блюдо.               
                Но безуспешно. Солдат это только веселило. К блюду
подошел красноармеец. Немцы закричали на него, а  один  даже  стал
грубо толкать его в сторону строя. Красноармеец, продолжая смеяться, взял ягоды пригоршней и пошел назад. Немец наотмашь ударил его по спине прикладом. Но, видно, не больно, потому что тот  протянул ягоды товарищам, которых было около десяти, повернулся и что-то  с улыбкой ему сказал.
    По младости лет я не понял, что произошло, но на маму этот эпи
зод произвел неизгладимое впечатление, она  долгое время после войны пересказывала его. А смысл сказанного  красноармейцем заключался в том, что он попрекнул немца, мол, тот не понимает, что они братья и что враг у них один - немецкий буржуй. "Ты - рабочий, я - крестьянин, оба мы трудом живем",- заключил свою тираду красноармеец, и  эти  его  слова мама хорошо запомнила.
    Лишь много позже, прочитав немало книг о войне, я понял  смысл
этого эпизода. Все советские люди были воспитаны в духе классовой  солидарности  с трудовым людом всего мира. Очень сильны были настроения,  что вот, мол, очнутся немецкий рабочий и крестьянин, одетые в форму вражеских солдат, от фашистского дурмана,  бросятся  в  объятия  русских братьев по классу и  вместе  победят  нациста-капиталиста.  И  чем дальше мы от войны, тем нелепее кажется нам это заблуждение. Именно в борьбе с ним родилась статья Ильи Эренбурга "Убей  немца!"  и другие его статьи. Именно  оно,  это  заблуждение,  стало,  должно быть, для матери очевидным в ту далекую минуту и все более нелепым с течением времени.
    Гостевание наше теряло всякий смысл, и через пару дней, выехав               
из бора, мы увидели пышные купы деревьев и  остроконечную  башенку
помещичьего особняка, высоко вверх вытарчивающую из  листвы.

                МЫ ДОМА. БОЛЬШЕ БЕЖАТЬ НЕКУДА

     Село Алтун некогда было княжеским поместьем. Расположенное на
берегу живописного озера с лесистыми берегами, оно славилось  сво-
ими парками, садами, громадной конюшней, псарнями, изысканной кра-
сотой особняка, являющего собой, как говорили, копию какого-то из-
вестного дворца в Германии.
     В селе, кроме особняка, который все местные не  без гордости
называли дворцом, было четыре жилых дома: два кирпичных - белый  и
красный - составляли часть архитектурной композиции поместья, были
точными копиями друг друга, только в зеркальном отражении, и  рас-
полагались напротив особняка на расстоянии добрых ста метров. Меж-
ду ними - большая поляна и огромный  цветник.
    Неподалеку, на берегу озера, высился двухэтажный деревянный дом, а с другой стороны особняка, также на берегу, напротив огромного хозяйственного здания-сарая, выложенного из камня-валуна, находился "чиновников дом", где во время оно  обитал  чиновник  акцизного ведомства, ибо в означенном производственном помещении  функционировал винокуренный завод, а также производили  сливочное  масло  и перерабатывали всякоразные дары земли. Конюшня с псарнями располагалась через дорогу за белым и красным домами. Обширное  это строение из камня-валуна обратной своей стороной выходило в  парк.  На чердак конюшни с дороги вел широкий  въезд,  сделанный  на  мощном контрфорсе. На чердаке хранился фураж, сено подавалось через  люки в полу прямо в ясли - на обеденный лошадиный стол.
    Каменными же были каретный сарай, похожий на утюг, потому  что
один из его углов острый, а окна полукруглые,  а  также длинное складское помещение, которое пряталось  за  дубами  аллеи, ведущей от большака к особняку мимо мельницы.  Слева  перед  белым домом  стояли две высокие серебристые силосные башни, дорога поворачивала               
к ним; не приближаясь к особняку, она огибала перед конюшнями
белый дом и спускалась немного под уклон мимо красного дома и  ка-
ретного сарая. Потом она резко поворачивала влево и ныряла  в  те-
нистую аллею из дубов, серебристых тополей и пышно разросшихся под
ними кустов сирени. Дорога вела к кладбищу, обозначенному высокими
соснами, сиренью и густыми зарослями бузины.  Дальше  она  огибала
кладбище и, ныряя с холма на холм, вела к виднеющимся на пригорках
деревням и скрывалась в лесу.  Откуда  и  появилась  наша  телега.
    Так началась наша жизнь в так называемом третьем рейхе. Кто бы
мог подумать тогда, что растянется она на без малого три года.
    В селе прочно и надолго обосновался немецкий гарнизон  числен-
ностью до роты. Комендантом гарнизона стал гауптман, то бишь капи-
тан с  распространённой немецкой фамилией - что-то вроде  Миллера.  Красивый мужчина, довольно вразумительно изъяснявшийся  на  русском  языке, как выяснилось позже, добрый человек.
    Немцы заняли деревянный двухэтажный дом и особняк. По  вечерам
в селе стало шумно. Пиликали губные гармошки, на просторном балконе барского дома гремел аккордеон -  заграничная  штучка, мало кому из крестьян известная. Почему-то играли  преимущественно одну и ту же мелодию, ритмику которой хорошо передают слова, которыми мы, дети, подпевали ей: "Машины- шины, шины!  Машины  -  шины, шины!" Уже в середине 5О-х я услышал ее снова в исполнении  артистов ГДР. Она была одно время очень популярна у нас, а  называлась, как я узнал, "Дятел".
    Тон жизни села немцы стали  задавать не потому, что они такие уж резвые супротив пскопских,  а  потому, что аборигенов в селе жило всего несколько семей. Они занимали оба кирпичных дома и дом акцизного чиновника,  если  не  считать  дома мельника. И вот в селе, в обстановке, как оказалось, неустойчивого               
равновесия, сложилось и стало существовать  человеческое  сообщес-
тво. Глубинная суть происходящего для меня отсутствовала, я помню лишь внешние признаки сельского бытия в первую пору оккупации. Например, помню вечер. Наверно, он вобрал в себя многие подобные вечера. Но вот он...
    На землю медленно опускаются сумерки. Верхи деревьев красны от
заходящего солнца. Переделав свои дневные дела,  мои  односельчане
устроились перед домами и ведут тихие крестьянские беседы. На  ель
посреди поляны сел аист. Бахромчатая, как  угол  портьеры,  нижняя
ветвь упруго качается под грузом большой  птицы.  Аист  машет  бе-
ло-черными крылами и упрямо, перебирая нескладными длинными  нога-
ми, взбирается по провисшей лапе ближе к стволу. Потом, устав  бо-
роться с собственным весом, взмывает вверх, чтобы тут же опустить-
ся на вершину соседнего ясеня, где на обширном, похожем на воз, гнезде рыболовным крючком торчит другой аист. Тучи стрижей с  криком  носятся в небе. Между ними как бы в задумчивости парят ласточки: помашут крылышками, помашут и будто замрут на мгновенье. Все карнизы и едва заметные выступы особняка унизаны гнездами.
    Гремит аккордеон, энергично выводя "Машины-шины", немцы подпевают. Огромный цветник в форме звезды с  алым контуром благоухает в вечернем воздухе. Мне кажется, я и сейчас еще выделяю из этого сложного букета сладковатый аромат душистого горошка. Никогда больше в  жизни  мне  не доводилось общаться с таким количеством цветов. Гвоздики и георгины, левкои и львиный зев, душистый горошек и душистый табак,  бессмертники с таинственным запахом, лилии, тюльпаны -  эти  цветы  я знаю с детства, может быть, с тех летних вечеров, которые  первыми вошли в мое пробудившееся детское сознание. И любимый  всеми  жасмин. У нас на Псковщине кусты жасмина растут выше крыш, а на  Урале, где я живу сейчас, он почти незнаком.               
  У замка - вазоны из красного гранита на высоких, гранитных же, постаментах. Немцы собрались на скамейках возле клумбы. Здесь же  крутятся дети. Взрослые предпочитают держаться поодаль. Среди  немцев я выделяю двоих: Вилли, которого  наши тут же назвали Вилли Синяя Переносица, и Ганса - застенчивого парня с большими голубыми глазами за стеклами очков. Это последнее обстоятельство - главная причина, почему я всегда держусь  от него неподалеку. Вилли по мирной профессии - артист цирка.  Вокруг него всегда толпа. Если Вилли раскроет рот - все хохочут. Он  стучит себя по голове - и изо рта у него выскакивают разноцветные шарики. Он дернул кого-то за ухо - и из уха к общему смеху  и  недоумению в котелок со звоном сыпятся монеты, засунул  руку  за  пояс моих штанишек - и вытащил цветок.
    И вообще Вилли запросто заходит  к  русским домой, отчаянно коверкая слова, беседует о жизни и всегда заканчивает визит словами: "Все путет карашо!"
    Ганс повсюду сопровождает Вилли, он таскается за ним, как нит-
ка за иголкой. Помалкивает и улыбается.  Только освоившись у нас, он начал раскрывать рот, да и то для того  лишь, чтобы, подражая духовому оркестру, с большим  мастерством  наигрывать на губах марши. Мы уверены, что до войны он был музыкантом.
    Я пытаюсь вспомнить еще кого-нибудь из  немцев,  но  не  могу.
Впрочем... Но об этом впереди.
    Комендант Миллер подошел однажды к толпе крестьян и начал бурно возмущаться. Как выяснилось, к нему  на  прием  пришел директор начальной школы, здание которой располагалось в километре от села на большаке, и, робея, предложил срочно изменить  форму клумбы со звезды на свастику. В изложении матери, возмущенный этим немец выражался приблизительно так:               
    - Я фыгнал этот свиння! Наш свастик мошет пыть только на  сна-
мя. Он не мошет фаляться семля. Ферфлюктер шайзе! Он мошет предать
кто укотно!
    Клумба-звезда так и осталась нетронутой в этом году. А  следу-
ющей весной ее сделали круглой.
    Миллер был комендантом в нашем селе без  малого  два  года. Этого человека отличали порядочность и, как ни странно это  звучит
применительно к оккупанту, человеколюбие. Он неоднократно  предуп-
реждал жителей о готовящихся облавах,  о  предстоящих  поборах,  о
грядущем приезде эсэсовцев. Делал это он  очень  аккуратно,  будто
невзначай проговаривался, оставаясь наедине с кем-нибудь из наших.
    Часто таким поверенным была моя тетка,  недавняя десятиклассница, которой приходилось иногда играть роль переводчицы у какого-нибудь визитера из города. К Миллеру  со всей волости, минуя местные органы самоуправления, т.е. старосту, смело шли  жаловаться на солдат или на полицаев и находили защиту.
    Как сейчас помню раннее утро. На  мокрой от росы  траве  перед
башней замка стоят навытяжку два немецких солдата.  Покуривая,  из
окна башни, где-то на уровне второго этажа, на них смотрит  Миллер
и что-то говорит, а потом начинает подавать  команды.  Солдаты  то
бегут, то падают и ползут по-пластунски, то вскакивают и  начинают
маршировать строевым шагом. И снова пробежка, и снова  падение.  И
так до полного изнеможения.
    - Это такие-то, - мать называет немцев  по именам, -  вчера  в
Свистогузове у бабы Варушки поросенка украли.
    Этот эпизод из 1943-го года.

                НА ВАНЮШКИНОМ ХУТОРЕ

    Ванюшкин хутор, где мы стали жить, находился совсем рядом  с  селом: повернешь  от каретного сарая в аллею к кладбищу, пройдешь по  ней метров пятьдесят и нырнешь под кроны деревьев вправо по  тропке.
    Тропка поднимается на холмик прямо к небольшой избе. Изба да сарай на пригорке - вот и весь хутор. Яблони вразброд спускаются с  холма, а между ними - грядки. Перед домом - кусты роз, а сбоку от дома - огромный куст-дерево, "заморское вишенье", как  называют  его крестьяне. В округе это единственное такое дерево. Много-много лет спустя я узнал, что оно называется иргой, и рядом с домом,  где  я сейчас живу, оно шпалерами растет вдоль домов. "Вишенье" – предмет обожания воробьев и детишек  из-за  всегдашнего  изобилия  сладкой ягоды, после которой во рту и свежо и приятно.
    Такими вот хуторами в первые годы Советской власти были утыка-
ны все пахотные земли на Псковщине: получил мужик на себя и  семью
в соответствии с количеством едоков  земельный  надел  (в  среднем
около пяти гектаров) - и перевез на него из деревни дом  -  теперь
мы, мол, сами с усами. Мой престарелый дядя уверял  меня,  что  на
этих "отрубах" урожай ржи в 5О центнеров с гектара был нормой.  Но
это было до коллективизации.
    Таким вот манером стали хуторянами и оба моих  деда.  А  хутор
отцова отца был отлично виден с Ванюшкиного хутора. Дед, не  поже-
лавший стать колхозником, перевез свой дом в Новоржев. Но и по сей
день можно придти на "пячину маво деда"  и посидеть  на  каменьях,
на которых зиждились постройки вроде как фамильного гнезда.
    - Выйдешь, бывало, из дома, - рассказывал отец,  -  глянешь:
перед носом Алтун, чуть левее у озера хутор нашего однофамильца  и
родича, чуть правее - Ванюшкин хутор, дальше -  Скамейкин,  повер-
нешься еще на 90 градусов вправо - Канашовка, еще чуть - через ру-
чей - Свистогузово. А всей-то пашни кот наплакал: квадрат со  сто-
роной полтора-два километра, а вокруг лес. Да и земля  вся  в  ка-
меньях. У нас на родине, считается: камни растут. Сколько не  уби-
рай, а на следующую весну их опять видимо-невидимо. Большие валуны
раскаляли кострами, а потом поливали холодной водой, чтоб они рас-               
сыпались. Со стороны посмотришь - мужики, как муравьи, облепят ва-
лун с жердями и пытаются его то откатить, то расчленить на части.
    Ванюшкин хутор стоял на отшибе. От огородов хутор отделяла мощная стена особой породы елей, которыми от северных ветров  отгораживается весь российский северо-запад и Финляндия тоже, елей  тонконогих, но высоких  с  размашистыми  и  густыми  ветвями.  Посаженные вплотную, они создают могучий, неодолимый для ветров заслон. С другой стороны хутор был отделён аллеей, обсаженной липами и сиренью. А между  елями и аллеей, подступая к  хутору,  расположилась  небольшая, но непролазная болотина, густо заросшая ольховником.
    Особое очарование хутору придавал колодец, находившийся в низинке. Над колодцем торчал высокий говорливый журавель с кованым запирающимся крючком для ведра. Во мраке колодезного сруба шевелилась  вода,  тяжелая,  как ртуть из разбитого градусника. В ведре  вода теряла свою  загадочность и становилась обычной - прозрачной и вкусной.
    Нам говорили, что нашем колодце жил водяной, который стягивал к  себе детей, если они заглядывали в воду без взрослых. И еще  в  колодце жили ласточки. Стоит только загреметь ведром, цепляя его к  журавлю, как из колодца вылетает стайка ласточек и, выделывая  пируэты, уносится в ясное солнечное небо.
    А так у колодца можно было сколько угодно играть,  бегать  или
опускаться на коленки и  нюхать  незабудки.  Маленькие  доверчивые
цветки эти делали лужок у колодца похожим на кусочек  неба,  акку-
ратно уложенный на землю. Цветки настрого запрещено было обижать -
рвать или наступать на них, поэтому лужок голубел и застенчиво ис-
точал по вечерам тихий аромат.
    На болоте гуляли голенастые аисты, строгие необщительные по-
едатели лягушек. Каких только  лягушек не было  на  нашем  болоте!               
Коричневые, ярко-зеленые, серые, красноватые! Вечером, когда опус-
кались сумерки и трава обильнее, чем от дождя, намокала  от  росы,
они пугали нас, прыгая из-под ног с тропинки  в  траву.  Аисты неутомимо поедали их, высоко задирая клювы.  При  встрече  друг  с
другом они иногда разражались гневными тирадами, щелкая клювами  и
откидывая при этом головы на спину. Запальчивая перепалка порой  затягивались до неприличия, пока наиболее деликатный из собеседников не выдерживал и, яростно размахивая крыльями, улетал.

                ЧП С СИНЯКОМ ПОД ГЛАЗОМ

    Как-то пополудни, когда спала дневная жара, в село въехала ко-
лонна велосипедистов. Немцы в обмундировании  и  с  полной  боевой
выкладкой, обливаясь потом, крутили педали. Колонна  передвигалась
вместе с облаком пыли. "Старожилы" встречали  приезжих  шутками  и
смехом. Колонна пристроила велосипеды в тени деревьев и,  оставив
дозорных, толпой двинула к озеру с полотенцами, снимая на ходу об-
мундирование.
    Несметное количество отличных велосипедов странным образом по-
действовало на население: велосипедов перед войной в деревнях были
единицы.
    - Надо же,- удрученно  говорили  деды,-техники  сколько  немец
нагнал. И откуда он ее, бес, берет? Мотоциклов тьма, машин сколько
хочешь, а самолетов? Наших вот только что-то не видать...
    И правда, наших самолетов будто и не  было.  Тихо  недоумевали
деды и крутили головами: и как их одолеть, окаянных?
    Был в селе дед Лешка. Немцы вызывали у него прямо-таки  умиле-
ние:
    - Не страшен черт, как его малюют. Немцы -  культурная  нация,
не мы, лапотники.
    Или, глядя на идущих строем солдат, говорил:
    - Вишь ты, идут как! А форма!? Будто голубки, не  нашей  рвани
чета!               
    Эти откровения вызывали неприязненное молчание соседей.  Но возразить было нечего.
    Поражало моих земляков и обилие у  вражеских  солдат  предметов, которых не было в обиходе простого советского человека: авторучек, записных книжек, зажигалок, бритв с безопасными лезвиями,  фонариков и всякого прочего. Было отчего чесать в затылке колхознику. Тем  более,  что  о Красной армии - ни слуху, ни духу. Редко-редко, рано  поутру или поздно вечером, низко над лесом   пробирался  одинокий "кукурузник". Это вызывало всеобщее воодушевление: не так уж  наши и далеко. Но воодушевления хватало ненадолго.
    Ходили слухи, что в лесах встречаются вооруженные люди - крас-
ноармейцы и штатские. Кто они? Партизаны или окруженцы? Так как ни
о каких боевых делах лесных людей не было слышно, вести о них  вы-
зывали раздражение: "Шкурники - в Красную армию не хотят и от нем-
цев скрываются; бандиты - забирают у крестьян одежду и еду".
    ... Однажды утром среди немцев случился переполох. Группы солдат,  скорым  шагом  или  бегом, отправились в разные стороны от села, разошлись по постройкам и паркам. С холма было хорошо  видно,  как серые фигуры сновали по опушкам, мелькали в парках, шарили в  кустарниках вдоль дороги.
    Засуетились дед с бабкой. Дедушка вдруг принес немецкий тесак и полез под застреху, чтобы спрятать его в соломе - крыша у нас, как и на всех избах,  была соломенная. Бабушка с узлом побежала за дом. Через некоторое время она вернулась и взволнованно, еле переводя дух, сказала:
    - Вот, кажись, и все... Ты, внучок, иди играй и  про  то,  что               
видел, молчок. А не то всем нам худо будет.
    В этот момент несколько солдат появились на тропе и направились к нам. Дед слегка подтолкнул меня, и я помчался в  село.
    Когда мы, детвора, некоторое время спустя толпой подскакали на
прутиках к Ванюшкиному хутору, у сарая валялся всякий хлам, извле-
ченный из него, в том числе большое количество  новеньких  зеленых
коробок для противогазов. Немцы построились, поставили перед собой
растерянного дедушку с котомкой и куда-то повели его.
    - Скоро буду,- глухо сказал дедушка. Бабушка рыдала.
Мама и тётка от темна до темна пропадали в поле, где догляд за работниками был весьма строг, и потому днём до дому отлучаться не было никакой возможности. Жали рожь и возили её на гумно.
    Вечером мать и тетя побежали к коменданту.
    Дедушка вернулся на другой день. У него было разбито лицо, под
глазом - фонарь. Но был он бесшабашно весел, будто там, где он был, ему открылось нечто такое, что давало повод для оптимизма.
    - Ничего, - победно повторял он. - где  наша  не  пропадала...
Ужотко мы с ними рассчитаемся.
    А произошло вот что. В тот вечер, когда прибыли велосипедисты,
один из них куда-то запропастился. Наутро стало ясно, что он  исчез. Вот тогда-то и поднялась суматоха. Повальный обыск в селе ни-
чего не дал: немца будто и не было. Однако во время обыска в нашем
сарае нашли противогазные коробки, битком набитые листовками, при-
зывающими бить фашистов и содержащими инструкции, как вести себя в
оккупации. Дед мой никакого отношения к листовкам не имел. Как он сумел убедить в этом немцев, я не помню.
    А листовки в наш сарай попали, должно  быть, когда  районные  власти  готовились  к подпольной работе в тылу врага. Они, видимо, облюбовали нежилой хутор неподалеку от леса и до поры до времени оставили там на хранение эти коробки, зарыв их  не очень тщательно в углу сарая.
               
                КУДА ПРОПАЛ ВЕЛОСИПЕДИСТ

Что же произошло с немцем? Его, убитого, нашли дедушка и бабушка у нашего колодца. Немец,  видимо,  заинтересовался, куда ведет  тропка,  увидал  колодец  и  решил  напиться.
     Тут-то его и убили, благо колодец находился  в  таком  месте,  что увидеть эту сцену можно было только из окон  нашего  дома. Оружия при немце, кроме тесака, не было.
    Чтобы отвести беду, дедушка и бабушка закопали немца где-то в кустах, сняв с  него предварительно обмундирование и забрав тесак и компас. Спустя  какое-то время после довольно быстрого отъезда велосипедистов, бабушка сшила мне галифе из перекрашенного в черный цвет обмундирования, и у  меня  оказался блестящий компас с крышкой, откидывающейся при нажатии кнопки. В крышку можно было смотреться, как в зеркало, стрелка не стояла на месте, и вся детвора люто мне завидовала.
    Тесак в ножнах тоже стал моей собственностью. Но играть им мне
разрешалось крайне редко, и только в избе. Много позднее  его  из-
влекли на свет божий, и мать, а потом и я, стали щепать им  лучину
для растопки печи и освещения избы по вечерам.
    Обстоятельства убийства немца и его похорон стали мне известны
после войны, но меня до сих пор поражает безрассудство  родных,  которые мало того, что тайком похоронили немца, но и раздели его и принесли улики домой. Конечно, сейчас невозможно поставить  себя  на  их место, чтобы до конца понять мотивы их поступка. Неужели  пресловутая крестьянская хозяйственность, которую не всегда отличишь  от жадности, оказалась на этот раз сильнее здравого смысла, инстинкта самосохранения, наконец?
   Наверно, после того, как вещи  немца  перестали  быть  уликой,
произошел мой первый и последний полувооруженный конфликт  с  вра-
жеской армией. Я как с писаной торбой повсюду носился с компасом и
всем его показывал. Как-то прямо на середине улицы мы тайком  раз-               
глядывали его с ближайшим другом Лелькой. Стрелка дергалась и кру-
тилась, а никелированная крышка добросовестно отражала наши  высу-
нутые языки. Вдруг на нас упала густая  тень.  Подняв  головы,  мы
увидели наклонившегося над нами немца. Протянув руку, он  требовал
компас. Я спрятал сокровище за спину.  Немец  разжал  мои  пальцы,
забрал компас, а на раскрытую ладонь положил тусклую белую  монету
с дыркой посередине.
    Я ревел во весь голос. Немец пошел, а я, привыкший к безуслов-
ным уступкам со стороны взрослых, бросил в  него  монету  и  начал
плеваться. Немец медленно положил руку на пистолет и стал  рассте-
гивать кобуру. Для меня это ровно ничего не значило.  Я  продолжал
плеваться и выкрикивать нехорошие слова, а попросту  говоря, мате-
рить его изо всех своих сил. Немец засмеялся, поднял монету, погрозил пальцем и ушел.

                О ТОМ, КАК СКОБАРИ "ЛОМАЮТСЯ"

    Наступил яблочный Спас, праздник, который широко  отмечался  и
отмечается русскими крестьянами как праздник урожая. Поспели ябло-
ки, груши, слив на деревьях было больше, чем листьев. Именно в этот день крестьянин видел резутаты своего, почитай, годового труда.
    И до Великой Октябрьской революции и после, несмотря на  воин-
ствующий атеизм, в наших местах, да, наверное, по всей Руси, отмечались кое-какие религиозные праздники. Не думаю, что это  было следствием глубокой религиозности - ее мне наблюдать  не  приходилось ни в детстве, ни позднее. Скорее всего праздники  знаменовали
собой начало или конец сезонных деревенских работ, а потому и отмечались.
    Искони было заведено в нашей местности, что каждый религиозный
праздник был вроде как бы закреплен за определенной деревней.  На-
верно, местный  священник  курировал,  выражаясь  по-современному,
проведение этих мероприятий. В Алтуне весь приход Вехнянской  цер-               
кви праздновал Спас. В Троицу все шли гулять, скажем, в Батково.
Ну и так далее. Так как деревень было много меньше праздников, то  на каждую деревню приходился не один праздник в году.
    На моей памяти несколько таких  гуляний.  Справедливости  ради
должен сказать, что ни на одном из них я ни разу не видел  священ-
ника. А вот в церковь на богослужение по случаю престольных  праз-
дников бабушка меня водила неоднократно.
    Гуляние обычно проходило с большим размахом. И во время  окку-
пации тоже. Собиралось очень много народу. Основная масса гуляющих
образовывала большой круг. По кругу, настолько  большому,  насколько позволяло место, рядами по шесть-восемь человек, в  затылок друг другу выступали отдыхающие. Это была, по сути,  замкнутая колонна. Шли семьями под руки, пели песни, горланили  частушки. На круг порой приходилось по нескольку гармошек. Каждая играла свое, а идущие сзади надрывались, силясь перекричать  остальных. Вокруг торговали плодами нового  урожая,  самогонкой, пивом, огурцами, всякой едой - кто  во  что  горазд.  Всюду сновала детвора, кучковались  подростки, девчонки интересничали в обновках.
    Когда веселье достигало апогея, назревала драка, а то  и  нес-
колько. Это было неизбежно и, видимо, составляло определенную изюминку в духовной жизни деревни,  русской  вообще  и псковской в частности. У скобарей драке предшествовало  "ломание".
    В круг входила толпа молодцев с колами в руках и с гармонистом посередине. Как правило, это были односельчане или жители  ближайших деревень, объединенные  родственными, трудовыми или дружественными связями.
    Вот гордая частушка-заявление о монолитнсти  такого  объедине-
ния:        Дубово, Луханово,
            Литово - городец!
    Три названные деревни, конечно, не город, но и не  деревни, а               
скорее маленький городок, не то, что вы, остальные -  деревенские
неумытые. Видимо, таковой была потаенная суть заявления.
    Отчаянные молодцы откровенно хотят обидеть возможных  оппонен-
тов. Помню замечательную концовку одной из таких задирок:
            "Вы  откуда, синепупые,
            мы вас не узнаем?"
    Проза категорически не котировалась для столь высоких полетов души.  Она  появлялась  позже,  в процессе усердного мордобития. А вот пример устрашения:
            Атаманы, бейте рамы,
            А я дверь буду ломать!
            Нам милиция знакома,
            А тюрьма - родная мать!
    Или: 
            В мяня пузо, как в арбуза,
            Голова, как в ёжика!
            Не пойду я на гулянку
            Без большого ножика!
    Круг умолкал и, замедлив движение,  с  интересом  наблюдал  за
развитием событий. В середину,  с  дрекольем  же,  влетала  вторая
группа нетрезвых молодцев - вызов был принят.  Они  шли  навстречу
заводилам и, выслушав очередную частушку, пели свою, возможно  бо-
лее оскорбительную, и проходили мимо. Страсти накалялись. При оче-
редном приближении солист, прокричав частушку, брался за плечи со-
седей и высоко подпрыгивал. После чего его дружки ударяли  палками
по земле. То же проделывали и оппоненты.
    Если учесть манеру пения частушек, которая предписывает закан-
чивать ее выкриком-визгом, хотя бы солист  обладал  басом-октавой,
то «ломание» доводило до исступления как участников, так и зрителей.
    Наконец, самый слабонервный не выдерживал и  ударял  колом  не  по земле. Начиналась неистовая драка, в которой, бывало, как  говаривал отец, участвовали все присутствующие,  включая  и  нежный  пол всех возрастов. Последние, как правило, занимались  вопросами боепитания:               
доставкой к «горячей точке» камней, палок и прочих необходимых для «дискуссии» предметов. А во времена молодости моих родителей редко когда  обходилось без поножовщины.
    Я описал гуляние в мирное время, каким видел  его  школьником,
приехавшим в родные края на каникулы в 1952 году.

                ИХ БИН БОЛЬШЕВИК

    Ну, а тогда, в 1941-м, все проходило чинно и благородно. Да  и
о каком буйном веселье можно было говорить. Из окрестных деревень,
как водится, пришли крестьяне, играла гармошка. Люди постарше  по-
сидели под дубами около разосланных на земле платов,  на   которых
была расставлена выпивка и закуска, посудачили, угостились и  тихо
разошлись.
    Мы с дедушкой разоделись по случаю Спаса. Бабушка достала выходные косоворотки - белые, с  вышитыми  красным  шелком узорами по короткому стоячему  воротнику  и  планке,  опускающейся почти до пояса. Дедушка вытащил из горбатого сундука, обитого жестяным орнаментом, два витых шелковых пояска с кистями. Себе - черный, а мне - голубой. Мой наряд дополняла обновка - черные галифе из крашеного немецкого сукна (того самого), алая  бархатная испанка с кисточкой, болтание которой в процессе ношения  я с удовлетворением наблюдал, и желтые сандалии с прекрасным широким рантом. Роль голенищ либо краг, вроде бы обязательных для  галифе, выполняли цветные носки. По всем деревенским  эстетическим  нормам одет я был щегольски, как бы являя собой живое свидетельство  верности отцовского обещания, данного при моем рождении, одевать меня в бархаты и шелка.
    Дед расчесал кудрявую бороду и голову кривым черепаховым греб-
нем, привел в порядок мои длинные почти белые волосы, и  мы  пошли
"ломаться" в село, под сень дубовой аллеи. Дед, конечно,  пристро-
ился к подходящей для себя компании,  где  по  стаканам разливали                "вяселье", а я начал носиться со сверстниками  между  деревьями  и
кидаться желудями.
    Мы побежали к озеру мимо деревянного двухэтажного дома,  кото-
рый занимали немцы. При виде меня они  повалились  со  смеху.  Их,
должно быть, больше всего поразило наличие на малом ребенке  таких
коммунистических атрибутов, как испанка - непременная деталь одеж-
ды республиканца во время гражданской войны в Испании - и  больше-
вистские галифе с обширными  "бутылками"  при очевидной бесвкусице
всего прочего. Кстати, немецкие офицеры тоже носили галифе, но  не
с округлыми "бутылками", как у нас, а  с  небольшими,  сведенными
книзу на угол.
    Немцы хохотали,хлопали себя по ляжкам и  кричали  "Балшевьик!"
    Меня схватили в охапку и потащили в дом. В сопровождении  толпы  я побывал, наверно, в каждом помещении, где среди двухъярусных  кроватей находились солдаты. Меня ставили на пол и снова  принимались хохотать.
    На улицу вместе с остальными вышел и фотограф. Он крутился пе-
ред толпой с "лейкой" и щелкал затвором. Со мной хотели  сфотогра-
фироваться все. А домой я ушел с полным подолом подарков. Мне  на-
давали конфет, печенья, всякой сувенирной мелочи  и  две  или  три
губные гармошки. А позже нам передали снимок, на котором я был за-
печатлен один во всей своей большевистской красе. На обороте сним-
ка - оранжевый штамп походной фотографии.
    Очень жаль, что фото не сохранилось. Но зато у меня есть  сни-
мок того времени, где на фоне замка сняты две моих тети.  Карточка
испорчена, видимо, от действия какого-то химиката, пролитого на нее в более позднее время. Но и на ней  отчетливо  виден оранжевый штамп.
    Наверно, этот эпизод многих поразит нетрадиционностью в описа-
нии гитлеровских солдат. Когда я, восьми с половиной лет от роду,
приехал после оккупации на Урал, -а это было почти за год до окон-               
чания войны,- меня тогда поразила ненависть ко всем немцам, конечно, за исключением К.Маркса, Ф.Энгельса и  других отцов нашей идеологии. "Убей немца!" - таков был приказ Родины,  и это было все, что нужно было знать о немце во время войны.
    Бедные немецкие дети - наши соотечественники! Сделать  им  га-
дость считалось мальчишеской доблестью.  Долгое  время  я  пытался
увязать свой маленький жизненный опыт с такой вот  суровой  точкой
зрения. Откуда мне было знать, что помимо логики жизни есть логика
борьбы, борьбы не на жизнь, а на смерть,  борьбы,  в  которой  нет
места неоднозначности?
    Но я видел разных немцев, видел власовцев, видел чехов и словаков в фашистской форме, видел даже испанцев. И уже тогда  понимал,  что они разные. Были просто немцы и были эсэсовцы, немцы, как  и  мы,  были добрые и злые, веселые и унылые, общительные и  замкнутые.  У  них были мамы и папы, жены и невесты. Они любили детей, как все взрослые на свете.
    Нацистов среди немцев, расквартированных в нашем селе, возмож-
но, не было вовсе. Что было им делать в тыловых частях? И  потом,  я очень хорошо помню, как паниковали сами солдаты, если в селе появлялись эсэсовцы, чаще  всего  карательные  отряды.
    Чтобы не участвовать в совместных построениях и приветствиях,  они под любыми предлогами пытались куда-нибудь исчезнуть. Порой  отсиживались в наших домах, белом и красном, подглядывая из-за занавесок на используемую под плац поляну перед особняком.
    - Эсэс, гестапо - плохо, - не таясь, говорили они русским.
    Пожилые немцы, отцы, разлученные с семьями, особенно тянулись к  детям. Мы ели их конфеты, играли в "домиках", построенных ими для нас  из маскировочных сеток. И  никто не мешал им этого делать. Они  общались с нами, русскими,  запросто  на  протяжении  всей  оккупации,               
зная, что мы считаем их врагами, что мужское население, кроме ста-
рых да малых, если не в армии, то в большинстве своем в  партиза-
нах. Похоже, они, простые люди, находили это естественным.
   
                ТАК ГДЕ ЖЕ РАСТУТ ЖЕЛУДИ?

    Наступила осень. Дождь без устали ходит по соломенным крышам. Когда сквозь лес прорывается ветер, он сердито хлещет по окнам
дождевыми струями, которые стучат в стекла, как  галька.  На  полу
время от времени то появляются, то исчезают тени оконных рам. Лох-
матые тучи несутся, цепляясь за соседние деревья.
    Бабушка закончила утренние хлопоты: затопила печку,  накормила
скотину, выгнала в поле - в промозглую сырость - корову,  пригото-
вила "перяхватку", сиречь завтрак, накормила и отправила на  рабо-
ту деда, маму и тетку. А сама прибрала в  избе:  выскоблила  ножом
большой обеденный стол, подтерла полы, поставила  в  печку  хлебы,
щи, картошку и прилегла на часок соснуть.
    Я тоже переделал уйму дел: сбегал в село, наигрался в простор-
ном белом доме с ребятишками (им хорошо - они все  живут  вместе),
вымок под дождем и составил бабушке компанию. Лежу в сухих  штони-
ках и рубашке на горячей печке под пестрым лоскутным одеялом.  Ря-
дом мурлыкает кот Васька. Он серый, полосатый, у него узкие зрачки
и умильная морда. Я глажу его, а он довольно щурится и то сжимает,
то разжимает лапы. И через рубашку  я  чувствую  острые  когти.
Васька тоже недавно заскочил с улицы, уже подсох и мурлычет  прямо
с остервененьем, отчетливо выговаривая:
         Вилы-грабли, когти ззябли,
         Вилы-грабли, когти ззябли.
    Я тоже готов замурлыкать, потому что после мокрой  улицы  осо-
бенно остро чувствуется домашний уют, сухое тепло от огромной печ-
ки, пронизанное запахом свежего хлеба. Так как я  лежу  под полушубком, то немножко "затыхаюсь" от  аромата  овчины. Кот умолк, он спит,  вздрагивая  то одним ухом, то другим и громко посапывая мне в ухо. На черном некрашеном потолке, отражаясь от пола, тоже  торопливо  бегут  тени. Светлое пятно то тускнеет, то пропадает совсем.   
    Бабушка придет с улицы и говорит: "Чуть не задохлась - в гору шла. А ты тут в избе не затхнул от духоты?»               
    Просыпаюсь. Изба полна детишек. Это  набежали бабушкины
внуки, то есть  мои двоюродные братья и  сестры. В горницу (дом наш - классический псковский четверик с дощатой перегородкой, отделяющей "кухню", где расположено устье печки)  входит  бабушка.
Она ласково говорит:
    - Эй, хозяин, принимай гостей. Вон сколько жиганов набежало.
    На лавках вокруг белого стола расселась ребятня - человек  де-
сять. На столе рассыпчатая картошка "в мундирах" - "картохи", жел-
тая крупная соль. Большая глиняная чашка с белесой жидкостью стоит
посередине - это разведенное толокно, горкой лежат огурцы, хрумкие
и вкуснющие, потому что на дубовом листу. Перед  каждым  кружка  с
простоквашей и ломоть свежевыпеченного хлеба с крупными инородными
включениями - рыхлыми катышами. Это картошка. Из круто замешанного
толоконного теста охотники лепят "бычков"  и тут же их съедают.
    - А ну, обазура, подвинься,- шумит бабушка и  засовывает  меня
между едоками.
    Какой-то братец запихивает мне за ворот мокрую холодную ладош-
ку: специально выскакивал для этого на крыльцо, поганец. Я, еще не
проснувшийся до конца, визжу  к  огромному  удовольствию  ребятни.
    Это, конечно, Борька, сын тети Гани. Они пришли из соседней Канашовки со старшим братом Володей. Известно: лучшее занятие  в пасмурную погоду - в гости ходить.
    - Ну, пошабашили? Альта из-за стола!- у бабушки манера - обле-
кать самые ласковые чувства в нарочито грубую форму.
    Сестрицы моют посуду в медном тазу, а ребята затевают возню  в
горнице. Образуется куча мала. И вот уж кто-то вскрикнул от боли и               
заныл. Заскакивает бабушка с голиком и начинает стегать им по  ку-
че малой. Наверху, конечно, те, кто постарше. Они со смехом  разбегаются, и скоро от кучи малы ничего не остается. Ребятишки хватают одежонку и высыпают на улицу, благо, дождь кончился.
    - Друзья-толоконнички,- смеется бабушка, выглядывая в окошко.-
Съели толокно и с кием под окно.
    Толя дяди Антона и канашовский Володя остались. Они  степенны,
как маленькие мужички. По деревенским понятиям это уже  работники.
Бабушка дает им по шелгунку и наказывает:
    - Много желудей не берите, не виряжайтесь. Но и мало тоже ни к
чему. Чтоб в самый раз. Погодите, ужо я Борьку (меня, значит)  со-
беру. Чего ему дома сидеть?
    Ребята помогают мне одеться и с отеческим вниманием следят  за
мной, когда мы, скользя по размытой тропе, спускаемся к дороге;  и
потом, когда собираем в парке грузные золотистые желуди.
    Жители села заботливо собирают урожай желудей: их  с  удоволь-
ствием поедают свиньи, а из молотых получается  напиток  наподобие
кофе. С молоком и сахаром он весьма приятен на вкус.
    ... Володя полез на дуб сшибать желуди. а мы с Толей  собирали
их на земле и складывали в шелгунки.
    С этим нехитрым промыслом связан один из эпизодов моей жизни.
    Было это вскоре после войны. Я учился в начальной школе на Юж-
ном Урале. Однажды на уроке учительница,  молоденькая  девушка  из
местных, прочитала нам басню И.Крылова "Свинья под дубом". А потом
стала задавать вопросы.
    - Дети, где растут желуди? - спросила она.
    В числе прочих поднял руку и я. Не знаю, что сказали бы  дети,
но спросили меня, и я, естественно, ответил, что на дубе.
    - Ты что, Боря? - удивилась учительница. - Ведь здесь же  ясно
сказано: "Свинья под дубом вековым наелась желудей досыта, до  от-               
вала..."
    Класс начал смеяться ... надо мной, вместе с  учительницей.  Я
не знал тогда, что в горнозаводском районе Челябинской области ду-
бы не растут и что я,по сути дела, единственный из присутствующих,
кто их видел. Поэтому, сильно сконфузясь, замолчал и сел. А  класс
от души хохотал. Больше того: об этой моей якобы  промашке  однок-
лассники помнили все время, пока я учился с ними. Время от времени
какой-нибудь гриб ядовитый подходил ко мне при скоплении народа  и
спрашивал, где растут желуди. Я был непреклонен, а народ,  услышав
мой однозначный ответ, так и валился со смеху.

СНЕЖНАЯ БАБА, КУРАН И ОХОТНИКИ

    ... Выпал снег, которого так ждали дети. Мы лепили снежную ба-
бу под яблонями. Толя показывал, какое  чудо  можно  сотворить  из
снега. Он сбил голыми руками валик из сырого снега и  покатил  его
по земле. Снежное покрывало прилипало к валику,  обнажая  пожухлую
зеленоватую траву. Валик становился все толще  и  толще.
    - Во, мальцы, а чаво вы стоите? Мне ж анному ня в силу!
    Мы накинулись на снег, и вскоре в конце зеленой поженки лежало
несколько грязноватых, в глянцевитых листьях снежных скаток. Когда
они были поставлены одна на другую, Толя принялся работать толстой
щепкой. Нехитрая геометрическая фигура стала походить на человека.
    Мы притащили углей, морковку, хворостинку и палку с голиком. И скоро черными угольными глазами на нас  глянула Баба Яга с морковным носом, зубастая, с патлатой из веток головой, с метлой в руках. А рядом пристроилась другая мифическая  личность               
- Куран, существо с торчащей из приплюснутой головы кочергой.
    В детстве меня часто пугали Кураном, как,  впрочем,  и  других
маленьких детей, которые капризничали или бывали непослушны.  Зри-
мый облик этого страшилища создала другая моя бабка -  мать  отца,
всю оккупацию прожившая со своими детьми  Женей и Зиной в соседнем - красном доме.
    После угроз она ненадолго исчезала из комнаты, а  потом  явля-
лась в вывернутой наничку, мехом  вверх,  шубе.  Рукав  имитировал
шею, из которой торчала кочерга, а из недр этого чудовищного орга-
низма неслось невнятное бормотанье, из которого   отчетливым  было
лишь заявление: "Я - Куран, я - Куран".
    А между тем диалектное слово "куран" означало  всего-то навсе-
го индейского петуха, то есть индюка, который  своим странным видом и сердитым бормотанием детишек пугал, а подростков сильно конфузил. Конечно, загадочность эта проистекала и оттого тоже, что индюки в то время  на  крестьянском подворье были редкостью.  Лично  я  увидал  их  значительно позднее, чем познакомился с мифом.
    ...Однажды, вскоре после снегопада, к  нам  в  избу  ввалились
немцы-охотники. Румяные от мороза и возбуждения, они бросили  нес-
колько зайцев в сенцах и, топоча мерзлыми сапогами, вошли в избу.
    Это были не «наши» немцы. Они, наверно, приехали из города, чтобы по первопутку погонять русаков. А после  охоты  зашли  обогреться  в первый крестьянский дом. Немцы достали фляжку со шнапсом, крохотные рюмочки белого металла, наверно, серебряные, какие-то консервы и, успокаивая хозяев, все говорили "гут" да "гут".
    Деду тоже поднесли наперсток, чем сильно развеселили и деда, и
бабку. Я уверен, что бабушка при этом пошутила, что тебе,  дескать, Мить, давно бы перейти на такую посуду. Потому что дед  был  питок "суръёзный" и принимал "стаканьями". Потом мы с дедом рассматривали деревянные булавы с толстыми "закиюрками" на  конце.  «Наверно,               
          чтобы зайцев добивать",- заметил дедушка.
    Охотники долго не задержались. Они поели, согрелись и ушли.
    - Да, брат, дожили, - сетовала бабушка. - Ерманец как  у  себя
дома.
    Ушли немцы, но надолго оставили в доме  тягостное  впечатление
от визита. Моим родичам, как говорят псковитяне, "даже вредно ста-
ло" от того, что немцы вот так безбоязненно и  безнаказанно  могут
шастать по нашим полям, лесам и опушкам.
    С удовлетворением отмечаю, что немцы вскоре разлюбили охотить-
ся в наших краях, как, видимо, и на остальной оккупированной  тер-
ритории. Они стали бояться не только леса, но и парков,  и  садов,
предпочитая передвигаться по шоссе, тщательно охраняемому.

                ПАРТИЗАНЫ!!!

    Ночью в селе вдруг поднялась бешеная стрельба. Она прекратилаь так же быстро, как и началась. До утра никто из нас не уснул: не  терпелось узнать, что же произошло. Терялись в догадках,  хотя  ответ приходил сам собой: партизаны, больше некому.
    - Ужли наши?!- не мог нарадоваться дедушка.
    - Во, а кому ж ящо быть? - радовалась бабушка.- Задали  немцам
потярёбку.
    Днем к месту происшествия прибежали и дети. Оказалось, группа партизан через сад подобралась почти вплотную к деревянному дому, где квартировали немцы, забросала его гранатами и обстреляла впавших в панику немцев из пулемета. Стекла в  доме  были  выбиты, стена во многих местах шершавилась щепками, под которыми видны бы-
ли дыры от пуль.               
    Немцы уныло заделывали окна  какими-то  фанерками  и  досками.
    Помню, говорили, будто бы партизаны, чтоб сбить немцев с  тол-
ку, пришли в село на коровьих копытах,  приделанных  к  обуви  за-
дом наперед. И это стало предметом тщательного расследования,  ко-
торое провела детвора. В саду коровьи следы были. Они четко  отпе-
чатались на грязи, перемешанной с квелым снегом. Но  выразительные
зеленые лепехи с головой выдавали "партизана".
    Было натоптано и людьми. Из грязно-белой каши мальчишки натас-
кали уйму блестящих латунных гильз разной величины. Невиданное богатство.
    В перестрелке был убит один немец, несколько ранено. Убитым оказался Вилли Синяя Переносица. Он лежал на носилках с непривычно спокойным лицом, только полоска засохшей в углу рта  крови говорила о том, что это спокойствие неестественно. И тут я услышал диалог, смысл которого можно изложить приблизительно вот так:
    - Собаке собачья смерть, - сурово изрекла одна из женщин.
    - Не надо б так, Феня, - возразила ей другая. - Мужик  хороший
был. Думаешь, евонная воля, стал бы он воевать?
    Честно говоря, мне тоже было очень жаль веселого доброго  Вил-
ли, хотя и я понимал, что жалеть немца вроде нехорошо.
    Много лет спустя в одной из  центральных  газет  публиковалась
корреспонденция из ФРГ о марше в защиту  мира  членов  организации
бывших военнопленных в СССР. Приводились выдержки из  их  писем  в
немецкую печать. Один из немцев писал (текст письма привожу по па-
мяти): "Наша колонна двигалась в советский тыл по выжженной,  раз-
рушеной нами земле. Когда мы проходили через то, что  раньше  было
деревнями, из землянок, откуда-то из-за печных труб к нам выходили
обездоленные, ограбленные нами люди - и женщины, и дети, и  стари-
ки. Они передавали нам, виновникам их несчастий, картошку и  хлеб, делясь последними крохами. Мы были потрясены величием души русского человека. Какой ещё народ способен на это?»               

КАТУШКИ В РЕШЕТЕ

    ... Пришла настоящая зима. С морозами, метелями, обильным сне-
гом. Рядом с тропкой, сбегающей от избы к дороге,  мы  с  дедушкой
устроили ледяную катушку, которая ныряла к самому болотцу чуть  ли
не от крыльца. Я садился в большую бельевую корзину, сплетенную из
ивового прутья, и с поросячьим визгом скатывался вниз. В самом низу живота становилось и холодно и щекотно. Да и страшновато. Братки мои и сестрицы катались кто на чем. А вскоре рядом  с дорожкой на всю зиму прописался стационарный, так сказать,  снаряд для катания с горки - старое решето, обмазанное по сетчатому дну коровяком и политое на морозе  водой. Скорость решета можно было регулировать, утяжеляя его днище.
    Малышей сажали в решето и, придав ему вращательное движение, запускали под горку. Эффект, сами понимаете, был потрясающий.
    Частенько мы делали «выходы в свет» -  отправлялись  в  село  на большую катушку, устроенную на контрфорсе конюшни. Высота тогда казалась  мне  невероятной, а спуск героическим.
    Однажды на этой горке произошла маленькая  история. О ней  я охотно поведаю, потому что это одна из тех историй детства, кото-
рые есть у каждого из нас и которыми до известного возраста мы до-
рожим и любим рассказывать их при каждом удобном случае.
    Читатель, наверно, уже понял, что нашего  замечательного  коня
Кольку,так сказать, обобществили немцы. Конь при встрече с  дедуш-
кой чуть не с объятьями к нему бросался, а при виде меня  вздерги-
вал голову, прядал ушами и тихонько ржал. Тут уж обниматься лез я.
    Во время бесшабашных катушек с чердака у подошвы  этой  рукот-               
ворной горки нет-нет да и проезжали подводы: взрослые  работали  в
созданном немцами земском дворе. И как-то меня на решете  занесло
прямо под ноги лошади. На мое счастье,  это  оказался  Колька.  Он заржал и в оглоблях, в хомуте, встал на дыбы. Меня беспрепятственно вынесло далеко за дорогу.
    Событие взбудоражило сельскую общественность. О Кольке  и  обо
мне только и говорили в этот вечер. А когда я пришел домой, мама в
порядке товарищеской критики всыпала мне задним числом по  заднему
месту. Зато Колька сильно возвысился над своими собратьями в  гла-
зах селян.
В БЕЛОРУССИЮ

    ... Темнеть стало рано. Не успеет солнце скрыться за лесом,  а
уже полная луна, как физиономия веселого мордастого человека,  на-
чинает нырять в облаках среди ближайших деревьев,  испуская  силь-
ное, но мягкое голубое сияние. Луна бежит, а тени от деревьев, та-
кие непостоянно призрачные, будто зацепились за кустарник в  саду.
Через поле по морозному воздуху доносятся гулкие  собачьи  беском-
промиссные споры. Изредка донесется обрывок человеческой речи.
    Деревень не видно, там, где они, - темень. И  только  напрягая
зрение можно заметить какое-то тусклое свечение  -  люди  в  избах
жгут лучину за неимением других источников света. Прочие же звуки вязнут в парках, и потому до  слуха  доходит  лишь неясное шевеление чего-то большого.
    Мы с дедушкой стоим на крыльце и слушаем ночь. Вот со  стороны
Канашовки все явственнее звучит хрупанье снега, потом от  темной
полосы за полем отделяется едва различимое пятно и движется в нашу
сторону.
    - Пошли, внучек, домой, не простудиться б,-говорит дедушка.- К
нам гости. Сейчас будут.
    В диковинном канделябре - тонкий металлический  прут  со  спи-               
ралью-держателем на конце, закрепленный в чурке, - торчит  горящая
лучина. Под ней - глиняная миска с водой. Чтобы лучина горела ров-
но и хорошо, мне вменено в обязанность обламывать отгоревшую часть
лучины - уголь, прихотливо изгибающийся в  процессе  сгорания.  За
ним интересно наблюдать, а обломить уголь без ущерба  для  огня  -
дело совсем непростое, с которым лучше  меня  никто,  конечно,  не
справляется. Об этом говорят все домашние.
    Кто-то ступил на звонкое крыльцо и зашаркал  веником,  обметая
валенки. Хлопнула наружная дверь, и в  сенях  зашарили  в  поисках
двери. И вот уже в клубах пара на пороге стоит  высокий  дядька  -
дядя Матвей из Канашовки, муж тети Гани.
    - Здравствуйте, - говорит он. - Пришел  попрощаться  -  завтра
утром поеду...
    Все уселись за стол. Гостю поставили крынку с молоком, а рядом
положили большую черную лепешку, еще теплую,  с  пузырчатой, легко
отстающей коркой. Дядя Матвей говорит, а сам все отламывает  одной
рукой кусочки от лепешки и, сунув их в солонку, ловко  забрасывает
в рот, шумно припивая из кружки. Ему предстоит ехать далеко-далеко
за сыном-красноармейцем Колей, который по дороге домой из  окруже-
ния приболел и застрял в какой-то  белорусской  деревеньке.  Весть
эту принес на неделе парнишка из местных, служивший вместе с Колей
и вместе же добиравшийся на родину.
    Вот в Белоруссию-то и предстояло совершить путешествие  дяде
Матвею. По местам, занятым немцем, да еще в такое смутное время. Я
не представляю, как решился дядя Матвей на такую поездку, да  еще
на санной повозке. Но он слыл на деревне человеком удалым и никог-
да не давал повода усомниться в этом.
    Много лет спустя от дяди же Матвея я узнал, что он был  коман-
диром кавалерийского эскадрона в Первой  конной,  прошел  путь  от
Сальских степей до Варшавы, а по дороге в Крым был тяжело ранен  в
ногу и комиссован вчистую. Был награжден личным оружием  за  храб-               
рость. А в первую мировую заслужил два георгиевских креста  и  две
георгиевских же медали.
    О веселой бесшабашности его отца и деда в деревне  ходили  ле-
генды.
                БРАТКИНА ИСТОРИЯ

    Не знаю уж, сколько дней и ночей минуло после этого прихода дяди Матвея, но
однажды, прибежав домой после сладких уличных забав, мы увидели за
столом чернявого парня с яркими глазами, перед которым стояли уго-
щенья. Это и был наш "братка" (двоюродный брат)  Коля.  Он  что-то
степенно рассказывал, а бабушка аккомпанировала  ему  бесконечными
качаниями головы и распевом "Ай-яйяй-яйяй-яйяй",  выражая  этим  и
свое недоумение, и удивление, и крайнюю степень понимания и сочув-
ствия. И, конечно, радость: был Коля на войне и вот он дома, живой
и невредимый, только очень худой. "Как куриная нога", говорила по-
том бабушка.
    Дядя Матвей не зря гонял рыжую кобылу не за одну сотню  верст:
он привез из Белоруссии и Колю, и своего  же  деревенского  Павлю,
сверстника и однополчанина Коли, двоюродного брата моего отца.
    Много лет спустя Коля рассказал мне, как он провел первые  ме-
сяцы войны. Призвали его в танковые войска. Накануне войны оказался он на службе неподалеку  от Брестской крепости. Как шустрого парнишку, его посадили  на  мотоцикл, и он носился на мотоцикле, развозя пакеты с приказами,  ценными и еще  более  ценными  указаниями начальства. Поздним вечером 21-го июня он приехал с очередного задания, оставил мотоцикл у казармы и лег спать. Солдаты проснулись от грохота канонады и  сразу поняла: это война! Ее ждали с минуты на минуту. И  все-таки  началась паника.
    "Когда я, - рассказывал Коля, - понял, что  дело  -  не  бело,  то вскочил на мотоцикл и помчался подальше от границы, обгоняя  толпы людей –               
 и на транспорте от лошади до танка и пешим ходом. Через тридцать
километров двигатель заглох - кончился бензин, и я примкнул к тол-
пе военнослужащих. Так и оказался в белорусских лесах,  среди  бо-
лотных топей, где народу скопилось видимо-невидимо".
    Отцы-командиры все силы положили на то, чтобы из толпы демора-
лизованных парнишек в военной форме сформировать  действующие  бо-
евые подразделения. По причине потери всякой связи с "большой зем-
лей", отсутствия тылов и достойного вооружения  пришлось  ограни-
читься созданием партизанских отрядов, которые первое время расхо-
довали свой боевой потенциал на добычу пропитания, а ввиду наступления холодов - и одежды. Такие партизанские  отряды  возникали  на всей внезапно оккупированной  территории. Их недолюбливали  мирные жители, возлагая на них ответственность за поражения, а еще  потому,  что боевых дел за ними не числилось, зато крестьян они обирали.  Выдавали себя за партизан и откровенно бандитские шайки, даже из числа местных жителей - любителей половить рыбку в мутной воде.
    Колин отряд, по его словам, рвался в бой. Но боевой эпизод  на
его памяти был один. Коля с кем-то из бойцов, тоже танкистом, наб-
рел в болоте неподалеку от дороги на брошенный  танк  Т-34,  застрявший в коричневой хляби. Танк был новенький и с почти неизрасходованным боекомплектом. Когда танкисты убедились в невоз-
можности вызволить машину без мощной техники, они услышали, что по
недальней дороге гремит грузовик. Ничьим другим, кроме  немецкого,
он быть не мог. Ребята нырнули в люк и повели  стволом  в  сторону
грузовика. Решили выстрелить наобум, по звуку, благо ничего они не
теряли, а соблазн был велик.Как и бывает в таких случаях,  попада-
ние было прямым. Стрелки смылись, не подозревая о последствиях.  А
они, эти последствия, грянули на другой день в  виде  карательного
отряда, который начал прочесывать лес. В коротком  бою   ранили  в
ногу Павлю. Его в этот же отряд почти вслед за Колей  занесла очередная волна окружения.               
    А потом Коля жестоко простудился. Его пристроили  в деревне, у
добрых крестьян, где он приходил в себя  под видом   родственника.
В этот же дом занесло скобаря чуть не из  соседней  деревни, который и принес в Канашовку радостную весть.

                НА ЗАЙЦЕВ С ТАБАКОМ И ЛУКОМ

    Самым большим затейником среди алтунских ребят был мой  братка
Толя, сын дяди Антона. Он был на целых восемь лет старше,  и ему, видимо, доставляло большую радость возиться  с  малышами.  Он вечно что-то мастерил, что-то придумывал, удивляя и радуя нас своими поделками. Так, он сделал из лучины каждому  по  гимнасту   на турнике. Гимнасты при нажатии на стойки турника кувыркались и  вы-
делывали прочие замысловатые трюки. С ними  можно  было  играть часами.
    Потом он принялся мастерить лыжи. Помню чан с кипятком у  рус-
ской печки, озабоченное Толино лицо. А сам он загибает распаренные
в кипятке лыжные носы и с помощью  каких-то  приспособ  и  веревок
фиксирует их. Лыжи в общем получались. Толя даже навострился  про-
жигать раскаленным гвоздем отверстия для креплений. Но что вызыва-
ло у него жгучее огорчение, так это неудачные попытки  сделать  на
скользящей поверхности лыжи продольный желоб.
    - Эх, мать честная,- говорил он,- сделать бы, так в мяня  лыжи
были б ня хуже торговых. Да и скользили б как настоящие  -  совсем
другое дело...
    - А, может, и хорошо, что желоба-то не получаются, - рассуждал
он дальше, поскребывая затылок. - А то немцам вздумается ящё,  что
партизаны были - хлопот не обярешься.
    Мы с неразлучным другом Лёлькой, двоюродным братом Толи
со стороны матери, бойко "шмуругали" самоделками  по  заснеженному
парку.
    В зимнем парке кипела жизнь: стучал по  сухому  дереву  дятел,               
звонко выводили свою незатейливую мелодию синицы,  попискивая,  по
стволу вверх и вниз головами шныряли маленькие серенькие и голубо-
ватые птички. Снег весь испещрен следами. Но самые привлекательные
из них, конечно же, крупные сдвоенные следы  зайцев-русаков.  Толя
утверждает, что их можно ловить запросто сколько хочешь. Для этого
всего-то и надо, что луковицу или немного нюхательного табаку.
    Хочешь "впоймать" зайца живого - клади на  пенек  очищенную  и
порезанную луковицу. Подпрыгает заяц и из любопытства  станет  ню-
хать приманку. От лука, известно, потекут у него  обильные  слезы.
Расплачется заяц - и ни с места: из-за слез дороги не  видно.  Вот
тут и надо подойти к зайцу, взять его покрепче за уши - и  в  шал-
гун, в торбу, значит. Конечно, важно не упустить момент, не замеш-
каться. А то либо ветер слезный газ отнесет, либо лук выдохнется.
    Много надежней - нюхательный табак. Понюхает заяц его, да  как
чихнет - и носом об пень. И насмерть. Правда, и при таком  способе
далеко уходить нельзя, а то Лиса Патрикевна мигом зайца уходит.
    Не раз и не два ходили мы с Лёлькой на нелегкий промысел,  но,
увы, безрезультатно. Не сразу стали замечать слишком уж настойчивые и беспричинно веселые, с перемигиваниями,  советы  мальчишек
постарше и взрослых.
    - Мам,а ведь няправда,что зайцы на лук и на табак  ловятся,а?
    - Ды смяются яны над вам, нявожь ня винно? - улыбается мать.
    А мальчишки со смеху помирают: обманули дурака на четыре кула-
ка.
           РАССУЖДЕНИЯ АВТОРА О ЯЗЫКЕ КАК СРЕДЕ ОБИТАНИЯ
   
    Тут мне хотелось бы сделать некоторые пояснения по поводу  то-
го, почему я привожу  прямую  речь  моих  героев так, как они говорят в жизни.
    Потому, что без такой речи они для меня просто  не  существуют. Диалект - это для  них  такая  же  среда  обитания,  как псковская природа, псковская деревня, псковский быт. У них  псков-
ская внешность, псковский норов. Это совсем  не  значит,  что  все                названное лучше, скажем, новгородского, вологодского, вятского или
тульского. Отнюдь. Это значит, что  псковское  есть  псковское,  и
ничье больше. И оно, поверьте, отсутствует у всех остальных.
     К сожалению, сегодня увлечение иностранными словами стало неоправданно модным. Читаешь газету и диву даешься обилию саммитов, джакузи, крейзи, эксклюзивный и  прочее и прочее. Возьмите словарь В.И.Даля. Против каждого слова указана  губерния, откуда оно происходит. Большинство из них  -  диалектизмы. Говоры, к счастью, еще живы. И  их  животворная сила так велика, их колорит и аромат настолько привлекательны, что где-нибудь в глубинке интеллигенты-причем  самой  высокой  пробы - двуязыки: они так же прекрасно изъясняются на родном диалекте, как и на современном литературном языке.
    Однажды, в начале восьмидесятых, приехав в Пушкинские Горы, прямо на территории монастыря я купил три замечательные книжки - три тома  "Псковского  областного словаря": 3-й, 4-й и  5-й.  Последний  том  заканчивается словом "выкушать". Значит всех томов будет больше тридцати. Это ли не богатство! Спасибо ученым Ленинградского университета за издание!
    Из словаря "с историческими данными" cледовало, что мои  земляки говорят чуть ли не на древнерусском языке. Выдающийся  популизатор языка Лев Успенский, родовой псковитянин, писал  как-то,  что скобари, оказавшиеся в Болгарии  вместе  с  Советской  Армией,
почти сразу же начинали свободно общаться с болгарами, потому что,
по его мнению, в псковском диалекте много общеславянских слов.
    Даже начинающему филологу известно, что любой диалект - это не
свидетельство неразвитости региона,  а  свидетельство  его  особой
судьбы в судьбе российского государства. И, по сути дела, это мес-
тная разновидность русского языка, порою даже со своими  законами.
    Я беру в руки "Повести Белкина" А.Пушкина, чье  имение  Михай-
ловское находится в каких-то десяти километрах от Алтуна,  и  вижу
множество псковских слов и оборотов.  Даже  интонация  повествования наша,  псковская.  Интересно,  исследовал  ли кто-нибудь этот феномен? Неужели он живет только в моем  воображении?

             РОЖДЕСТВО ВСТРЕЧАЕМ С НЕМЦАМИ

    Наступил канун нового, 1942 года. Как известно, Рождество  ка-
толиками празднуется незадолго до Нового  года.Русским  обитателям
Алтуна немцы преподнесли сюрприз: все  дети  и  их  родители  были
приглашены в барский особняк  на  рождественскую  елку.  Помнится,
взрослые сильно сомневались, идти или нет к врагам на праздник. Но
дети так напирали, что в назначенный день и час мы  отправились  в
княжеский дом.               
    Все почему-то были уверены, что елку установят в большом зале, который занимал существенную  часть  солидного  по размеру особняка. Там создавали праздничное настроение чудные паркетные полы, мраморная лестница в  два  пролета, выход на каменное  крыльцо в сторону озера прямо  к  живописному пруду, выполненному в  виде  двух  континентов  Америки  и окаймленному плакучими ивами. Из зала через изящные балясины перил видны были двери комнат второго этажа, а на одной из боковых стен располагался балкончик для оркестра.
    Но елку поставили в большой комнате на втором  этаже,  где  до
революции тороватый Львов, прикипевший душой к  хозяйству,  устра-
ивал выставку достижений и своего подворья, и подворья крестьян из
окрестных деревень.
    Нас, сельских ребятишек, елка восхитила великолепием. Лично ме
ня она поразила еще, видимо, и потому, что это была первая в  моей
жизни елка, которую я воспринимал уже не только эмоционально, но и
осознанно.
    В послевоенные годы радостному ожиданию новогодней елки предшествовало изготовление игрушек руками  самих  детей. Мы всем  классом   клеили бумажные гирлянды и раскрашивали их, рисовали картинки и прилаживали к ним нитяные  петли,  девочки  шили игрушки из разноцветных лоскутков…  Стеклянные  игрушки  были редкостью. И хоть это уже происходило на Урале, которого не коснулись ни  разруха, ни пожарища, но нищета и убожество и здесь правили бал.
    А эта елка сверкала огнями, которые  множились  отражениями  в
стеклянных игрушках всех форм и цветов, была увешана сияющими гир-
ляндами и нитями. И вся комната ярко освещена карбидными лампами. Великолепие дополнял шикарный немецкий Дед Мороз и наша родная Снегурочка - моя тетя Нина.
    Играл аккордеон, сочные и нарядные  звуки  которого  создавали               
праздник в душе. Дед Мороз вытаскивал заробевших детишек в круг, и
мы топали "валенцами" вокруг красавицы-елки и пели песни.  Тут  уж
инициативу у немецкоговорящего Деда перехватили Снегурочка и мамы.
    А потом Дед Мороз раздавал подарки. Это были конфеты,  печенье
и какие-то маленькие вещицы вроде брошек и значков. Конфеты -
карамель в виде желтых, красных и голубых таблеток, похожие на современные аскорбинки в наших аптеках и в такой же бумажной цилиндрической упаковке. Если учесть,что роль конфет для нас в это время уверенно исполняли  высушенные  в  русской печи ломтики сахарной свеклы, то радости не было предела.
    Так под патронажем вермахта мы  непатриотично,  даже  постыдно
встретили новый, 1942 год. Естественно, этот гнусный  проступок  я
тщательно скрывал всю сознательную жизнь в СССР.
    Это ли не свидетельство правоты компетентных органов,  которые
десятилетиями и близко не подпускали к закрытым организациям даже тех, кто был в оккупации в грудничковом возрасте?
    
КТО В ЛЕНИНГРАД ПРОБИРАЛСЯ БОЛОТАМИ?
 
   В ворохе детских воспоминаний сохранилось, как  какие-то  люди
на дровнях разъезжали по деревням и собирали продукты для  блокад-
ного Ленинграда. Горячая участливость односельчан и родичей в доб- ром деле четко запечатлелись в памяти. Ленинград был родным и близким словом для каждого из нас с самого детства. Наверно, потому, что на Псковщине едва  ли  найдется дом, который не был бы связан с Ленинградом  живыми  и  трепетными нитями: там жили дети, внуки, братья и сестры псковитян. Эта  традиция зародилась одновременно с началом строительства великого города на болотных топях.
    Оказывается, в те памятные для меня дни псковские и  новгород-
ские крестьяне снарядили в глубоком тылу врага  обоз  из  223  (!)
продуктовых подвод и, с боями преодолев оккупированную  территорию               
и линию фронта, доставили его в Ленинград. На это ушел целый месяц
- невероятно холодный для наших мест, как пишет историк, март 1942
года.
    В дни празднования Победы, сидючи "на тризне  плачевной",  мои
сверстники и люди много старше любят петь строки:
             Выпьем за тех, кто командовал ротами,
             Кто замерзал на снегу,
             Кто в Ленинград пробирался болотами,
             Горло ломая врагу...
    А я, гордый, каждый раз спрашиваю их: "И кто же это  в  Ленин-
град пробирался болотами?" На Урале, где я живу,  на  этот  вопрос
ответить затрудняются.
    А в блокадном Ленинграде остались две моих тети, их дети и да-
же внуки. Беспокойство за них было незаживающей раной нашей  семьи
всю войну. Увы, беспокойство оказалось не  напрасным.  Погибли  от
холода и голода обе тети, два малыша, на  долгие  годы  потерялись
старшие ребята.
    Ну, а мы, детишки, жадно рвались к радостям  жизни.  И  они
составляли смысл нашего существования.

А НА ПЕЧИ - ВСЕ КРАСНОЕ ЛЕТО!
   
    Что может быть прекраснее улицы, даже если там собачий  холод,
дует ветер? Чего стоят эти мелкие неприятности, если ты сквозь пургу, как и куча таких же сорванцов, тащишь на горку несколько килограммов смерзшегося коровьего  дерьма, из которого восхитительно торчат фанерные борта старого  решета, чтобы там, наверху, сесть в центр решета и понестись вниз, ловя взглядом дома, деревья, друзей, которые  стремительно  крутятся вокруг тебя, как на карусели.
    И вот ты вваливаешься, наконец, в  избу, где огромная печка источает тепло и сытные запахи. У тебя зашлись               
 от холода руки,  и  заботливая бабушка,  сурово  приговаривая
что-нибудь вроде "Ах ты, поганец этакий, замерз, как цуцик, а  до-
мой цельный день носу не кажешь...", сует онемевшие пальцы в ледя-
ную, из сеней, воду. И те вдруг оживают, начинают  гореть,  и  это
сопровождается такой пронзительной болью, что слезы  градом  бегут
из глаз, а ноги пытаются пуститься в пляс. А когда  руки  отойдут,
они опухнут, покраснеют и станут, как деревянные. Тут бабушка  заставляет засовывать их в волосы и шевелить там пальцами до тех пор, пока они не обретут чувствительность.
    Прожив половину жизни в многоэтажках, в  холодное
время года я всегда думал о поразительной незащищенности обитателя
хрущоб от простудных заболеваний. Май и октябрь  -  самые  суровые
месяцы для проживающих в них: на улице чаще всего холодно, а отоп-
ление либо уже отключено, либо еще не включено. И дома, и на работе все сидят в шапках и в верхней одежде,  потому  что  в  помещениях температура от плюс пяти до плюс пятнадцати градусов по Цельсию. Это  продолжается неделями, и спрятаться от холода совершенно негде. Разве что на улице, где в нормальной  сезонной  одежде  чувствуешь  себя вполне комфортно.
    В суровое зимнее время в моем крупнощелевом девятиэтажнике  по
месяцу жара в квартире плюс пять градусов. Самое теплое  место  -  туалет.  По причине прохождения труб горячего водоснабжения и  малого  объема.
    Не дай Бог простудиться - кроме прописанных врачом таблеток, греть больше нечему.
    И вот в такие неласковые будни я нежно вспоминаю  о  маленьком
деревянном домике из детства, где хозяевами тепла были  бабушка  и
дедушка, где, если ты замерз, тебя укладывали на горячие кирпичи и закрывали полушубком. А если промерз не на шутку,  тут  же  топили баньку и - на полок, под обжигающие шлепки дубового или березового веника. Опосля такой экзекуции взрослому - стакан самогонки, чай с сушеной малиной, а пацану - того же  чаю  с  ложечкой  самогону  и – опять же на печку под овчину. А наутро, как говаривала бабушка               
Евдокия Ивановна, будешь, как с молоточка. Вот  вам  и  бесплатное
медицинское обслуживание!
    Как курьез вспоминаю такой случай из юности. В декабре 
забросила меня судьба в небольшой уральский городок.Термометры по-
казывали под минус тридцать градусов. Я в своем осеннем пальтишке,  которое  было надежным укрытием от непогоды на родном северо-западе,  выстукивал зубами чечетку, пока разыскивал дом, где жили мои родственники.  В доме была жара, как, наверно, в пустыне Сахаре в  полдень.  Потому что дом и два его близнеца, расположенные один подле другого, были построены в героические тридцатые годы и каждый  имел  собственную  котельную. Истопник дядя Вася угля не жалел, жильцы стимула для него - тоже, и в квартирах было не продохнуть. А чтобы продохнуть, окна на улицу распахивали настежь. Так мы и спали с открытыми окнами, как где-нибудь на юге в знойную летнюю ночь.
НО НЕ ТОЛЬКО ИГРЫ...

    Но не только играми занимаются деревенские дети в таком нежном
возрасте, в каком пребывал я. Сестрицы, которые жили по соседству,
равно как и братовья, целыми днями околачивались у дедушки  с  ба-
бушкой, мыли пол, посуду, скребли ножом добела столешницу.  Братья
постарше пилили, кололи и складывали дрова. У меня тоже были обязанности. Например, держать на руках мотки пряжи, пока бабушка сматывает их в большой клубок.
    Бабушка в любую свободную от текущих дел минуту усаживалась за
прялку, а точнее, наверно, за пряслице, которое представляло собой
две соединенные под прямым углом тонкие доски,  которым  мастер  в
соответствии с их назначением и своими  эстетическими  воззрениями
придал особую форму. На одну доску бабушка садилась, а  на  другую
крепилась либо кудель (пучок вычесанного льна  или  пеньки),  либо
шерсть. Бабушка, поплевывая на пальцы, делала из               
кудели или из шерсти нитку, крепила ее к веретену, и вот уже вере-
тено, как юла,  стрекочет по полу, удерживаемая ниткой, а бабушка левой рукой  шустро  выдаивает из кудели прядь нужной толщины, а правой все запускает и запускает веретено, которое скручивает означенную прядь в  бесконечную нитку. Когда нитка становится длинной, а веретено,  естественно, малопослушным, пряха быстро наматывает  нить  на  веретено  и, сделав на конце петлю, снова запускает юлу.
    Не успеешь оглянуться, как  веретено  превращается  в  толстый
клубок ниток, а бабушка на опустевшее донце снова  крепит  кудель.
    Нитки с веретена перематываются на клубок, и тут на сцене  появляюсь я, лучший держатель веретена при перемотке ниток. Занятие  это интересное, но нудное: держишь обеими руками тонкие концы  веретена, а оно крутится, неохотно расставаясь с нитками и потому нагревает и даже обжигает пальцы.
    А потом из двух клубков свивается двойная нить, которая стано-
вится исходным материалом для вязки - пряжью. Чтобы  получить  ее,
тоже используется малая механизация. Бабушка крутит с помощью педали большое деревянное колесо со спицами, два клубка прыгают и вращаются в решете, уменьшаясь в размерах. И вот она - пряжа. В этом случае моток,  представляющий  собой  множество  ниток, свернутых в большое мягкое кольцо, надевается мне на обе  руки.  И бабушка снова сматывает его в клубок. Тут уж  я  произвожу  руками
широкие махания для облегчения ее трудовой операции.
    - Молодец!!!- вскрикивает время от времени одобрительно бабуш-
ка.- Кошка снясется - табе горячее яйцо!
    Следующий этап - вязка. Теперь в работу вступают сияющие  спи-
цы. А через несколько дён бабушка подает  новые  варежки,  обшитые
материей: "Ёв табе, внучек, новые дьянички, а то твои  совсем  растрепалши". Или шерстяные носки. Или свитер.
    Ах, бабушки, бабушки! И почему вы так рано  уходите,  оставляя               
внуков на всю оставшуюся жизнь без ваших варежек, носков и  свите-
ров?
    Кроме мотания ниток, на меня была возложена еще  одна  чрезвы-
чайно важная миссия - подметать веником пол, "шум  в тюшку запахи-
вать", как шутил великий скобарь  Лев  Успенский.  В  переводе с псковского на русский это означает  "заметать  сор  в  щель  между  половицами".
    Конечно, делать это не разрешалось, но нами потихоньку практиковалось  по причине известного удобства.
    Иногда дедушка приносил домой  конскую сбрую для  ремонта  или
шорничал, к чему имел и пристрастие, и способности.  Кстати, дере-
венская его кликуха, как принято говорить в наши дни,  была  Шора.  Тогда в избе густо пахло кожей, дегтем и лошадиным потом.
    Буквально на днях повстречал весьма редкую на наших улицах уп-
ряжку и передёрнулся от резкого запаха лошадиного пота. А  помнит-
ся, каким сладким казался мне этот запах в детстве. Лошадь - люби-
мая игрушка для деревенских ребятишек. Как сейчас  трепетно  любим
моим внуком и его сверстниками мотоцикл, или мопед,  или  моторол-
лер. Но мотоцикл - железо. Разве может он сдержанно-радостным ржа-
нием приветствовать, как мой Колька? Или фыркать от  удовольствия,
забирая мягкими губами кусочек посоленного хлеба?  Или,  осторожно
перебирая по деревянному полу копытами, прижиматься к  тебе,  кося
большим фиолетовым глазом?
    Дедушка сшивал кожу двумя  цыганскими  иглами,  продырявив  ее
предварительно шилом. Всегда усаживал меня рядом и  поручал  заши-
вать самые доступные и удобные для шитья места. Шил он и  щетиной.
И тоже к работе привлекался я.
    Дед вязал сети, плел корзины из ивовых прутьев, как,  впрочем,
и остальные члены нашей крестьянской общины. Когда он сотворял се-
ти, рядом беспременно сидел я и вытворял сеть поменьше.  Весь  ин-
струментарий: и липовый фигуристый челнок, и планку под ячейку оп-
ределенной величины - дедушка делал в двух  экземплярах.  Мой  эк-
               
земпляр был размером поменьше.
    С дедушкой мы ходили в лес к озеру и драли с молодых липок лы-
ко для лаптей, а с берез он аккуратно снимал бересту. А потом плел
лапти и берестяники, орудуя кочедыком. Лаптей мы, дедовы внуки, не
носили, но зато у всех нас были берестяники - род  полусапожек  из
бересты. В наших сырых местах с непроходимым подлеском лучшей обу-
ви для походов за грибами и ягодами не  придумаешь.  Выложишь  дно
свежесорванной травой, засунешь ногу в носке - и вперед!  Ни  тебе
онучей, ни тебе оборов.
    К ковырянию лаптей и берестяников по причине малолетства я был
не пригоден: для этого нужны были сильные руки.  Кочедык  по  виду
сбоку был схож с кельмой, только много  миниатюрнее,  зато  сверху
был узким, чтобы с его помощью способнее  было  переплетать  между
собой лыко. Мать моя все смеялась, бывало, что кочедык на  деревне
в былые времена - лучшее средство от запоров. «Ей-богу,  добавляла
она, увидав недоверчивую улыбку соседки.

                А В ЭТО ВРЕМЯ В ПАРТИЗАНСКОМ КРАЕ

    Совсем недалеко от нас  находился  Партизанский край - целое государство, раскинувшееся на несколько десятков километров.  С охраняемыми границами. И это в глубоком тылу неприятеля.  Двадцать
районов Псковской и Новгородской областей жили по  законам  совет-
ского государства. И немцы почти год ничего не могли с этим  поде-
лать. С обеих сторон были задействованы немалые силы и средства. А
так как сражения носили локальный характер, то практически в тече-
ние всего 1942 года до нас доходили  только  отзвуки  этой  войны,
но разговоров о партизанах было много.
    Наверно, здесь сыграло роль и еще одно обстоятельство. Дело в
том, что Псковской области как таковой не существовало с  1927  по
1943 годы включительно. Она была поделена  между  Ленинградской  и
Калининской областями. Причем наш Новоржевский район по  1935  год
входил в состав Ленинградской области, а в 1936 году  стал  частью               
Калининской. Я случайно обнаружил это, заглянув однажды  в  свиде-
тельство о браке моих родителей и в свидетельство своего рождения.
    Известно, что уже в первые дни войны действовали два  могучих
штаба партизанского движения - Ленинградский и  Калининский.  Соз-
данные ими бригады носили соответственно названия Ленинградские  и
Калининские. У меня сложилось впечатление (если я неправ, поправь-
те меня), что до падения Партизанской республики в  сентябре  1942
года и те и другие партизаны воевали главным образом в районе  ли-
нии фронта, выполняя тактические задачи командования, и не так  уж
активно курировали "свои" территории. Наш регион,  расположенный
на самой их границе, своим вниманием они явно не баловали.
    Подпольный райком, конечно, действовал, но даже историк  дати-
рует его первую акцию началом 1943 года. Другими  сведениями,  как
принято говорить в таких случаях, я не располагаю.
    Подразделения 16-й тыловой армии вермахта, расквартированные в
в наших краях, должны были обеспечить бесперебойное снабжение вою-
ющих частей сельскохозяйственной  продукцией. Поэтому на базе сов-
хозов и колхозов в нашем районе были созданы земские дворы, в  том
числе и в Алтуне. Как пишет историк, "в Алтуне 35О  гектаров земли обрабатывали 15О мобилизованных крестьян и беженцев".

                ЗЕМСКИЙ ДВОР

    Хозяйственные немцы резво взялись за дело. Во-первых,  прибыли
немецкие специалисты: агроном, зоотехник и механик. Все в  офицер-
ских чинах. Во-вторых, они привели в отличное состояние  всю  име-
ющуюся технику, а также привезли свою.Мать говорила, что очень хо-
роши были плуги на колесах с регулируемой прямо  во  время  работы
глубиной вспашки. А брат Володя, сын дяди Матвея, которому доводи-
лось пахать на них и дома и в Германии, где он батрачил  последние
месяцы войны, рассказывал:
    - Дивьёта! Я, бывало, лягу сверху на раму, отрегулирую глубину
вспашки по своему весу и ... пошел. Только вожжами пошевеливаю.  А               
немец смеется: ни разу, говорит, не видал, чтобы  в  Германии  так
пахали. И не ругался, потому что пахота получалась что надо.
    Немцы привезли свои семена и скотину. В селе появились битюги.
    В оранжерее, где под стеклянной кровлей и при одной стеклянной  же стене  произрастал виноград, стали выращивать парниковые огурцы - такие длинные, что под каждый из них подкладывали дощечку.  Я  это знаю точно: в оранжерее работала мама и я проводил там немало времени. Такие огурцы стали обычными у нас только в шестидесятые годы.
    Хотелось бы оговориться, что описанное выше - не результат на-
учных изысканий, а личные  воспоминания  детства,  дополненнные  и
подправленные в последующие годы матерью, родней и земляками.
    Очень много при немцах выращивали гороху.  Это я помню, потому
что много раз вползал со сверстниками на поле на животе в пору его
созревания. А вползали мы потому, что горох тщательно охранялся  как немецкими солдатами, так и нашими родными сторожами.
    Почему-то я почти уверен, что в ту пору на земском дворе выра-
щивали даже артишоки. Ну, помнятся мне прохладные  розоватые шары с толстыми мясистыми листьями, и все. Их еще обвязывали нитками  перед тем, как опустить в кипяток.
    Одним  словом, немцы быстро привели хозяйство в отличное  сос-
тояние. И это, как говорится, факт, против которого не попрешь.
    Естественно, оккупанты организовали управы  с  полицаями,  во-
лостные управления во главе со старшинами, в деревнях были  назна-
чены старосты.
    Полицаев что-то у нас не водилось, они обретались в Вехне и  к
нам почти не заглядывали. А староста у нас скоро появился. Это был
Васька Пупышок. В недавнем прошлом известный на деревне  советский
работник. В Алтуне он долго состоял секретарем сельсовета, а перед
войной как перспективный работник был переведен районными властями
председателем какого-то недальнего сельсовета. Так что ему сам Бог               
велел стать нашим старостой. Немцы, конечно, знали,  что  он  член
ВКП(б), но, по-видимому, их это нисколько не смущало.
    Деревенское прозвище он получил смолоду, и не  только за малый рост. Так говорил мой отец, участник детских забав  великого Пупышка, потому что они были одногодками и произрастали в одной деревне.
    После Пупышка, безвременно от нас ушедшего, был еще один  ста-
роста. И с тем и с другим связаны яркие эпизоды моей  начинающейся
биографии. Только относятся они к 1943 году.
    ... Где-то в конце восьмидесятых годов Василий Михайлович Песков  побывал в наших местах. Он прошел на лодке по  Сороти  от  Пушкинского заповедника до верховьев реки. И написал об  этом  серию  очерков. У него есть замечательная фраза, которую я привожу по  памяти. Везде, где я был, писал он, все жалуются, что рыбы в  водоемах становится все меньше и меньше. А вот на  Псковщине  всегда было много всякой рыбы, и меньше ее не стало.
    Об этом многократно рассказывал отец, большой охотник и до ры-
Бы, и до рыбалки. Я не унаследовал его страсти рыбачить, но  вот
охотно отказался бы от мяса ради рыбы. Юность отца прошла на хуто-
ре рядом с озером и на берегу двух канав, сиречь каналов, соединя-
ющих наше озеро с двумя другими.
    - Бывало, - вспоминал он, - мама  говорит  нам - мне и брату: мальцы, что-то рыбки захотелось. Мы хвать за сак и ботало - и на канаву. Мигом ведро притащим.
    Естественно, немцы не могли пройти  мимо  такого  богатства  и
создали бригаду рыбаков, которая приступила к  работе уже в первую же зиму. Рыбаки  облавливали  наше  и  окрестные озера, которых было несколько.
    Во льду Алтунского озера рыбаки сделали две большие квадратные               
проруби. В одну запускалась большая сеть, а из другой она  вытаскивалась. Как они это делали, я не знаю. Тащили сеть лошади.  Помню, что сеть наматывалась на бочку.
    Рыбы вылавливали много. Целые горы красноперки, плотвы,  линей
и лещей судорожно дергались на снегу. С каждой минутой  трепыхания
становились все более вялыми, пока рыбины не превращались в ледыш-
ки.
    Очень много было снетка. Его вылавливали специальной мелкояче-
истой сетью. Снеток водился во всех наших озерах. Не знаю, ловится
ли сейчас. Его солили и вялили. И только в таком виде употребляли.
Хотя и уха из этого самого мелкого сига была,  наверно,  отменной.
Сушили впрок много и всякой другой рыбы.
    Самой любимой скобарями рыбой был и остается, конечно, снеток.
    Надо сказать, в любой избе водился и снеток, и  сущик, как называли сушеную рыбу. Холодный суп из сущика со сметаной - объедение, "в каво рот большой", как говаривала бабушка.
    А снеток совали всюду. Запекали в картофельное пюре, в  тесто,
клали в щи, ели так. А самым ходовым блюдом в нашей семье было вот что. В большую чашку - на всех - клали квашеную капусту, заливали ее холодной водой, добавляли репчатый лук,  снеток и постное масло, а потом, подсолив, размешивали. Ели все это  ложками, прикусывая горячей рассыпчатой картошкой и хлебом.
    Был еще один способ добычи рыбы, а точнее - щуки, широко  при-
менявшийся. Ее  лучили и били острогой вскоре после расплавления льда, когда у нее  начинается нерест.
    Ванюшкин хутор располагался рядом с канавой, и дедушка,  когда
смеркалось, исчезал, аки тать в нощи,  с острогой на плече. А было это где-то в марте. Однажды он принес три огромные щуки и взволнованно-радостно рассказывал:               
    - Веришь, Дунь, зажигаю смольё, а на самом мелком месте  стоят
три щуки. Тут я их и взял! Эх, мать честная!

                ПЕЧНОЙ СИДЕЛЕЦ

    ... Как-то вечерком, когда мы отужинали и при свете лучины ве-
ли тихие семейные беседы, в окно постучали.
    - Кого-то Бог несет? А может, черт? - вопросила бабушка.
    Мать пошла в сени и загремела засовом. Из-за  двери  раздался
удивленный возглас, молодой мужской голос, поцелуи. Все удивились,
но тут дверь распахнулась, и на пороге показался неизвестный  дядя
-с черной от бороды физиономией, в каком-то рванье и с драной шап-
кой на голове, которую он поспешно снял. Видно, хотел выглядеть жалким и неприметным.
    - Мить, ты? - в один голос сказали дед и баба.
    Незнакомец оказался мужем тети Оли, жившей в Ленинграде. Это у
них перед замужеством жила моя мама, но, не пожелав стать, как те-
тя, прачкой, вернулась в родную деревню.
    Дядя Митя имел чрезвычайно необычную для наших мест внешность:
у него были черные, как смоль, кудрявые волосы, яркие черные  гла-
за, очень смуглый цвет лица. Он  был  красив  какой-то  незнакомой
красотой. "Ну, вылитый яврей", - заявляли  впервые  увидавшие  его
скобари. Но дядя Митя был чистокровный украинец, сызмальства  жив-
ший в Ленинграде. Он попал в плен,  а потом  в  концлагерь  где-то
неподалеку. Какая-то женщина выкупила его у охраны за хлеб,  само-
гонку и сало, что не было чем-то необычным. Пожив какое-то время у
нее, он подался к теще с тестем, то есть к нам. Наверно, не  поду-
мал, что любой встречный с первого взгляда узнает в нем чужака  да
и в большом селе, где он бывал до войны, не могло не быть немцев.
    И вот он сидит за большим столом и энергично поедает горячие               
щи и закусывает холодным салом, и рассказывает притихшей компании о своих злоключениях. С уст у всех не сходят имена тети  Оли  и  маленького Славки. Но информации - никакой, кроме того, что они  остались в блокадном Ленинграде. Надо отметить, что многие землячки с детьми успели покинуть Ленинград до блокады и приехать в  родные деревни. Уже взрослым я навещал в Ленинграде дальнюю родню по  отцовой линии - его многочисленных двоюродных сестер с  многочисленным же потомством и с удивлением узнал, что все они в начале войны дружно рванули на родину и всю оккупацию прожили по  соседству  со мной.
     ... Дядя Митя обосновался за глухой занавеской на  печке.  Молодой здоровый мужик целыми днями лежал на  печке  и  на  улицу  выходил только ночью. О его присутствии на  хуторе  никто  не  должен  был знать. Во избежание утечки информации число посетителей хутора было сведено к минимуму, т.е. к нам.  На  беспрепятственные и нелимитированные набеги внуков к деду и бабке был  наложен запрет. Мы все превратились в недремлющий караул. При  прибли-
жении к хутору лиц случайных Митрий, как уж, ускользал в подпол.
    Это продолжалось несколько месяцев.
    Конечно, положение блок-поста с постоянным страхом  провала  с
непредсказуемыми последствиями для всей семьи отравляло  наше  су-
ществование. Да и деревня - не город. Пукнешь на одном конце, а на
другом уже знают, что у тебя было на ужин.
    Невероятная стойкость сидельца на печке раздражала еще и пото-
му, что в каждой семье были воюющие солдаты, те же, кого не успели
отмобилизовать, уходили в партизаны или собирались сделать это при
случае. Нашему герою такие настроения были, видно, чужды,  поэтому
слово "шкура" быстро прилипло к нему. Очень скоро я стал люто  его
ненавидеть. Мне почему-то все рисовался мой очкастый  отец,  такой
всегда веселый и родной, а теперь тяжело раненный, в  холодном заснеженном окопе, тогда как эта "шкура"...               
    Я начал обзывать дядю Митю грязными словами. Причем унять меня
не могли, а, скорее всего, не хотели. Я придумал гнусный стишок  о
двух строках, где слово "еврей" рифмовалсь со словом  "погрей",  и
без конца, идиотничая, на все лады повторял его. Когда он, пугливо
озирась, в потемках выходил в огород, я кидался в него  всем,  что
попадалось под руку, грозился, что всем про него  расскажу.  А  он
трусливо передо мной, сопляком, заискивал, прибавляя к моему имени
сразу по нескольку ласкательно-уменьшительных суффиксов, и, навер-
но, прилипал со страху к кирпичам у себя за занавеской.
    Наконец, однажды он исчез. И опять на чью-то  печь в недальнюю
деревню, куда взяла его в приймаки какая-то одинокая баба. Что бы-
ло с ним дальше, не знаю. Но где-то в конце восьмидесятых годов, когда  я гостил на родине, мне стало известно, что наш постоялец жив и здоров и безбедно проживает в Ленинграде. Тетя Оля и Слава погибли во время блокады.
         
           "ДАВАЙТЕ ГОВОРИТЬ ЧАВО БУДЕМ ВАРИТЬ..."

    Каждое утро, когда только старые да малые оставались дома, ба-
бушка неизменно обращалась к нам со словами:
    -Давайте говорить, чаво будем варить...
    Малых в нашем доме в это время было двое: я и Светка  -  дочка
тети Клавы. Они жили в Ругодево, километрах в двадцати от  нас,  и
тетя привезла ее погостить к нам, потому что Светку, которая  была
младше меня на полтора года, не с кем было  оставить:  дядя  Вася,
Светкин отец, был в армии.
    Нам со Светкой всегда надо было "яешенку". Это были  тщательно
размешанные в молоке с помощью  вересовой  (можжевеловой)  мутовки
яйца. Взбитая масса наливалась до верху в высокую чашку  и  стави-
лась в печку. Вытащенная из печки "яешня" чудна на вкус,  а на вид еще замечательней: подернутая нежной пленкой  самых  теплых тонов - от желтого до коричневого. Пленка легко снималась, обнажая нежную желтую массу, и делилась между участниками трапезы.               
    Делилась она на троих, потому что к нам приходила, как в детский сад, другая моя кузина -  Галя,  дочь дяди Вани, который тоже воевал. Мы с ней были одногодками. Так  мы троицей и сотрудничали: ссорились, мирились, играли - под  неусыпным бдением бабушки, которая, кстати, была скорой на руку и  чуть что мигом отделывала виновника, если у того не срабатывала  вторая сигнальная система.
Как сейчас слышу доносительный девчачий визг:
- Баушка, а чаво Борька фильки вставляя?!
Так болезненно сестрицы реагируют на мои безмолвные, но энергичные фиги
    У бабушки был богатейший опыт воспитания - ведь она  родила  и
вырастила одиннадцать детей: троих сыновей и  восьмерых  дочек.  А
внуков у нее было двадцать восемь! Причем два старших  внука  были
одногодками с тетей Ниной. Но любовь к внукам настолько  превосхо-
дила ее строгость, что ее шлепки -  порой  весьма  тяжеловесные  -
воспринимались нами без всякой обиды. А если обида все-таки  была,
то, выдержав паузу, бабушка подходила  к  обиженному  и  говорила:
"Федул, чего губы надул? - Кафтан прожег. - А велика ли дыра-то? -
Один воротник остался". Ну разве можно было сердиться на бабушку?
    Написал эти строчки и вспомнил  вторую  свою  бабушку,  отцову
мать. Меня она не любила, как не любила мою мать  и  всю  материну
родню - "Шоринскую породу". Баба Настя была очень маленькой и  ху-
денькой. Она всегда  была  крайне серьезной и крикливой. Однако в моей памяти  осталась  доброй,  но вздорной чудачкой. Так вот она, осердясь на внуков, резко форсировала звук: "Как дам по сусалам, так в стенку ввязнешь!" Но было не страшно, и мы спрашивали ее: "Бабушка, а что такое сусалы?" "А это губы, значит, внучек ",- мгновенно успокоившись, объясняла  она.
   ... Было у нас с Веткой и Галькой  одно  любимое  занятие.  Идя
навстречу нашим пожеланиям, бабушка брала три бутылки, наливала  в
них сливки, плотно закупоривала и вручала каждому  по  бутылке.  И
вот мы ходили по избе, делали круги,  трясясь вместе с бутылками. Продолжалось это довольно  долго.  Наконец,  в               
бутылке появлялся комок масла. Но мы продолжали трястись. До  тех  пор, пока бабушка, глянув строгим взглядом эксперта сквозь мутное стекло, не произносила: "Шабаш!" Мы прекращали изрядно надоевшую тряску и вытряхивали в чашки заветные призы.
    - Что, потешили красуху?  -  посмеивалась  бабушка,  довольная
тем, что мы и дело сделали, и подустали основательно.
    И начиналась "перяхватка". Мы  намазывали масло на хлеб, присыпали его  сверху  сольцой  и  с  удовольствием уминали бутерброды, запивая вкусным  кисловатым  "подызмятьем", пахтой.
    С удовольствием вспоминаю другие "детские" блюда,  с  которыми
навсегда расстался, уехав после оккупации из родного села.  Напри-
мер, цветную капусту, отваренную в молоке, молочный суп с клецками
из тертой сырой картошки, тыквенную  кашу,  тыквенные  же  оладьи,
оладьи из сырой картошки, пареную репу,  которую  я  не  любил  не
только за вкус, но и за то, что зубы сразу же проваливались в   ее
податливую мякоть. Очень любили мы, дети, сахарную свеклу.  Навер-
но, потому, что это была, по сути, единственная доступная нам сла-
дость. Вареную свеклу мы с удовольствием ели с хлебом, а  нарезан-
ную соломкой и высушенную в русской печи постоянно таскали в  кар-
манах как леденцы. Иногда в доме появлялся сахарин.  Но  маленькие
синевато-белые таблетки, которые при  встрече  с  водой  краснели,
воспринимались всеми не очень дружелюбно, да и сладость от них была какой-то странной, агрессивной.
    Если бабушка затевала выпечку хлеба, тесто она  замешивала  с
вечера в небольшой кадушке. А поутру, когда  опара норовила  поки-
нуть дежу, хозяйка заступала на хлебопекарную вахту. К этому  вре-
мени печь "прогорала", пища была готова, чугуны со щами и  картош-
кой были выдвинуты из печки на шесток. Сам под, то есть пол замкнутого объема печи, чистился, угли, красные от перенасыщающей их               
тепловой энергии, сдвигались к краям. Бабушка делала из теста круглые караваи, укладывала их на сырые капустные листья и  на  деревянной лопате засовывала в печь. После чего устье печки закрывалось  жестяной заслонкой с ручкой посередке. Потом она приступала к ваянию из того же теста  больших  лепешек, клала их на противень и, отодвинув заслонку, ставила на  под.
Лепешки доходили быстро. Она выдергивала противень, ножом прорубала вспучившуюся корку, которая, выпустив пар, оседала,  и  бросала лепешки на стол. За столом амфитеатром сидели внуки и с вожделением голодных котов наблюдали за  бабушкиными  манипуляциями.  Перед нами стояли кружки с молоком, и бабушка, помазав верх лепешек  кусочком сливочного масла, с ловкостью фокусника метала их к  каждой кружке. Кружек, как и внуков,  могло  быть  много  больше  обычной тройки.
    От кислого теста сводило скулы, лепешки  были  раскаленные,  в
тесте конфузливо торчали крупные включения картошки, но  ничто  не
могло помешать энтузиазму, с которым мы их поедали.
    А вытащенные хлебы плотно закрывались полотенцем и долго  мле-
ли, доходя до кондиции (по-псковски, модели).
    Нaконец, на обед с морозу приходили работники. Запах  горячего
хлеба приятно возбуждал и радовал их. В доме  воцарялась атмосфера
праздника.
    - Щи - хоть портянки полощи, - самокритично,  но  не  без  до-
вольства произносила бабушка, провоцируя  похвалу  и  одновременно
наливая похлебку в большую общую глиняную миску.
    - А горячие - ня нять! - довольно говорил дедушка.
     Каждый подхватывал деревянной ложкой хлебово и, подставив под
нее хлеб, бережно нес ко рту. Мясо в миске плавало безбоязненно  -
всяк деликатно отталкивал его от себя ложкой: оно делилось  и  по-
едалось последним.
    Помню, как мне было смешно, когда один гость, энергично  вихря               
щи, подгонял мясо к себе и выхватывал его из миски, опережая собы-
тия. За такие противоправные действия наш добрейший дедушка  Дмит-
рий Васильевич, ревностно блюдя традиции, крепко бил внуков ложкой
по лбу.
    После щей дед, согласно этикету тщательно шлифуя языком ложку,
неизменно с удовлетворением произносил:
    - За такие щи в Москве в базарный день дают кобылу с  жеребен-
ком.
    Если его посещала сытая отрыжка, добавлял:
    - Серость выходит - скоро барином буду!
    А вообще дедушка обожал и щи, и суп,  прокисшие  до гнилостных пузырей. Я в то время разделял его вкусы. Для меня до сих пор  ос-
тается загадкой, почему поедание такой пищи не  оказывало  на все
последующие в кишечно-желудочном тракте  процессы  пагубного  воз-
действия.
    В большом почете в нашем доме был горох. Постоянно  варили  из
нелущенного  гороха суп, горошницу - густую  кашу.  Ее  резали  на
порции, приправляли луком и поливали постным маслом. Дежурным блю-
дом были гороховые блины - зеленого цвета и ломкие. Но вкусные.
Естественно, основным продуктом питания была картошка. Все остальное было вокруг нее или для нее. То же толокно, похлебка из капусты с водой и снетком, шкварки на  сковороде.  Картошку  разминали, смешивали с капустой и луком, а  потом  добавляли  постное  масло. Картошку заливали настоящим солодовым квасом и употребляли с луком и сметаной. Было еще первое блюдо с двусмысленным наименованием - "синемудка". Это когда в картошку с водой, в которой она варилась,  добавляли опять же лук и сметану. Или тюря - в  ошпаренные  кипятком сухари (для размягчения, надо полагать) добавлялись, сами  понимаете, те же лук и постное масло или сметана. Ели тюрю с  молоком  - обычный хлеб заливали молоком и хлебали ложкой.
    До недавних еще пор на каждом  приусадебном  участке  в  наших               
краях выращивалась полоска жита, то бишь ячменя. Цельное зерно шло
на ячневую кашу. Этой каши во время войны мы ели много. A  овсяной
кисель, который тоже был  дежурным  блюдом?  Можно  сказать,  друг
детства. Он был густ, как холодец, и так же дрожал от  прикоснове-
ния. Эту богатырскую еду хлебали ложкой и запивали молоком. И  эту
богатырскую еду я никогда больше не едал. А жаль! Думаю,  если  бы
англичанам был известен рецепт приготовления овсяного киселя,  они
давно отказались бы от своего порриджа в его пользу.
    Мяса было мало: мы жили в отдельном  доме,  при  котором  были
хлев и грядки, временно. Да и деревенские жили не густо: существо-
вал план поставок сельхозпродуктов рейху для нужд немецкой  армии,
и он, надо думать, худо-бедно выполнялся,  опустошая  крестьянские
закрома и кладовки. Да и могучее партизанское движение, охватившее
оккупированный Северо-Запад, не могло существовать  без  крестьян-
ской поддержки: партизаны не сеяли, не пахали и  скот не разводили. Так что если описанное мною состояние дел по пищевому довольствию скорректировать по качеству и количеству, получится не так уж густо. Хотя при корове да при грядке, знамо дело,  любые невзгоды преодолеть легче.
    У меня под рукой есть цифры и факты, но я  не  хочу  писать  о
том, чего не знаю, а к книгам, вышедшим в свет  ранее  1991  года,
доверия никакого.
    А знаю я со слов тети, что каждый работник земского двора  по-
лучал на себя и на каждого члена своей семьи по  одной  мерке  ржи
(18,9 кг) в месяц и по одному литру молока  ежедневно,  не  считая
остальных продуктов. Даже если тетя что-то напутала, то вот эмоци-
онально-неколичественная информация от моей матери:
    - При земском дворе, пока его не разогнали партизаны, жили хо-
рошо. Немцы так платили за работу, как  при  колхозе  не  снилось.
Особенно после войны, когда за каждый трудодень давали по  палочке
в тетрадке бригадира.
               
    Наверно, немцам, не знакомым с нормами жизни в социалистичес-
ком государстве, было невдомек, что за работу  с  утра  до  вечера
круглый год можно расплачиваться почетными грамотами  и  публичным
оглашением трудовых свершений в виде количества трудодней с  неяс-
ной перспективой их оплаты.
    Впервые после войны я приехал на родину в 1952 году и  остано-
вился у тети в Канашовке. Однажды к нам зашел бригадир. И сразу же
после его ухода тетя вдруг страшно засуетилась и, подхватив котом-
ку, куда-то умчалась.
    - Куда это она, дядя Матвей? - удивился я.
    - Да машина сейчас в Новоржев пойдет, так она на  базар.  Надо
яиц купить: завтра за налогом придут.
    А когда меня просветили, что налог в  деревне  берут  даже  за
каждую яблоню, я сначала не поверил: до такой степени  это  розни-
лось от моего книжного представления о счастливой стране, - а  по-
том испытал настоящее потрясение. Мне кажется, именно с этого со-
бытия начинается отсчет моего недоверчивого отношения к лапше, ко-
торую вешали на уши каждому "юноше, обдумывающему житье".

                ДОЛГОЖДАНННАЯ ВЕСНА

     Весна, напуганная мартовскими холодами, робко  давала  о себе
знать. Ясное небо было холодным и чужим. Но солнце слепило  глаза.
На склонах, обращенных к югу, снег стремительно таял,  превращаясь по вечерам в острые, как бритва, щетки. У южной стенки сарая образовалась большая дымящаяся в полдень прогалина. Здесь, на весеннем солнышке, греются наши домашние животные. Удовлетворенно  вздыхая, лежит, прислонясь к стенке, корова. Она манерно жует свою  жвачку. К ее животу прижался Дружок и щурит добрые желтые  глаза.  На  коровьей спине блаженствует кот. А рядом, под стеной, где земля подсохла, в малой толике песочка трепыхаются, освобождаясь  от  паразитов, куры. Бабушка выходит к скотине и, сунув руку  под  фартук, что-то рассыпает на куриц.               
    - А вот я вам пясточку известки подсыплю, - приговаривает  она
и шевелит пальцами, освобождаясь от угощения. - А  то  шкарлупы  в
яйцах пачки-што ня стало. Иншие и вовсе без шкарлупки.
    Курицы бросаются, было, на известку, но быстро  теряют  к  ней
интерес и снова самозабвенно ныряют в пыль. Однако время от време-
ни они, будто нечаянно, склевывают и галечку, и известку и,  должно быть, очень довольны. Иногда какая-нибудь из кур норовит взобраться на корову, но пес ревнив, как Отелло. Он начинает лаять и  даже привстает, делая вид, что сейчас бросится на нахалку. Это действует... Тут же крутятся шумливые воробьи. В надежде, что им чего-нибудь перепадет. Они тоже с удовольствием купаются в пыли.
    На солнцепеке даже жарко. Но стоит зайти за  угол,  как  мороз
сурово хватает за уши. Вот вам и весна!
    Пришел апрель. Ах, какой славный это месяц! И не только  пото-
му, что я в нем родился. Снег сошел. Земля стремительно сохнет,  а
на припеке начинает зеленеть трава, пузырятся скомканными листьями
будущие лопухи. Нежно зеленеют первые побеги стрякивы, то есть крапивы. А меж ними суетятся пробудившиеся сикляхи - муравьи. Гудят шмели. И всюду можно увидеть  красновато-черных  популяшек - бабочек-репейниц, выписывающих в воздухе замысловатые кренделя.
    Прилетели пестрые скворцы, грачи с солидными желтыми носами. С
каждым днем все громче звенят птичьими голосами лес и парки. Самые
громкоголосые - зяблик и  малиновка,  особенно  зяблик,  неустанно
повторяющий свою хоть и замысловатую, но короткую партию.  На  все
село ссорятся дрозды. Гости ухитряются перекричать даже беспрерыв-
но галдящих галок.
    Над полем, опираясь на мощные звуки весенней  песни,  трепещет
жаворонок. Его не просто разглядеть в сверкающем небе, но  прикро-
ешь глаза ладошкой, покрутишь головой - и вот он, маленькая  живая
точка на небе.
   В селе беспрерывное движение. Мужики что-то  озабоченно  возят               
на телегах: туда-сюда, туда-сюда. Снуют хлопотливые бабы, по-рабо-
чему обвязавшие лица светлыми платками. Энергичнее обычного марши-
руют серые шеренги солдат. Они то занимаются боевой подготовкой, то, вооруженные лопатами и граблями, отправляются на хозяйственные работы.
    Идет Великий пост. Но в нашей семье никто не постится.  Думаю,
и в остальных тоже. Зато бабушка каждый раз перед тем, как присту-
пить к скоромному, не устает, крестясь,  повторять:  "Ох,  грех-то
какой! Прости нас, Пресвятая Богородица!"
    Чем ближе Пасха, тем больше бабушка чудит. Лампадка перед ико-
ной чадит беспрерывно. Перед сном, когда мы уже затаились на своих
ложах, она падает на колени  и  истово  крестится, чуть не колотя лбом об пол от тщания. Молитв бабушка категорически не знает, потому что, поднапрягши уши, можно  услышать  без  конца повторяющееся: "Прости наши прегрешения, Христе Боже наш! Аминь!"
И это без конца. Поминает она и воинов, прося защиты у Заступницы. Но рефрен не меняется и составляет львиную долю ее молитв.
С начала войны народ, с молчаливого согласия или даже при ак-
тивном участии которого большевики  яростно  крушили  православие,
кинулся за помощью к Богу. Люди  надели  кресты,  вспомнили  "Отче
наш", отыскали иконы и по воскресеньям Христовым стали  набиваться
в заброшенные еще недавно божьи храмы. Благо все это  отступничес-
тво стало недосягаемым для сурового коммунистического надзора.
    Новообращенные граждане третьего рейха, а  особенно  гражданки, обратили свои взоры не только к Христу. Они кинулись к  гадалкам, которых сразу объявился легион. Они схватились  за  карты, стали заглядывать в будущее и в недоступное настоящее  всеми  воз-               
можными способами. Всем хотелось узнать, что нас ждет, всем  захо-
телось узнать, как они, наши, там, на фронте. Живы ли, здоровы ли?
    Появились ясновидящие, известные на всю округу. Помню, как це-
лая толпа алтунских женщин ездила  на  дровнях  к  какой-то  Марье
верст за двадцать. И потом, возвратившись, когда было обговорено в
подробностях все, изреченное  прорицательницей,  помню  такое  вот
добродушно-ироническое резюме:
    - Марья - баба хорошая: ничего худого не скажет. Для  такой  и
шмата сала не жалко.
               
ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!
 
  Мы, дети, толпой отправляемся к озеру  ломать  вербу - Вербная
суббота. Ломаем краснотал и чернотал. Их  веточки  блестят,  будто
покрытые красным и черным лаком. На них особенно красиво смотрятся
пушистые белоснежные почки. Дома ветки ставят в воду и украшают ими икону, и они долго освещают мрачноватую избу ласковым сияньем.
    По дороге домой мы небольно хлещем друг друга вербой и  приго-
вариваем: "Верба хлест - бьет до слез". Считалось, что это  хорошо
для здоровья и что дети после такой щадящей экзекуции растут  быс-
трее и становятся сильнее.
    Вспоминаются трепетно ожидаемые жаворонки - выпеченные  бабуш-
кой из теста подобия птиц. И, конечно, крашенные яйца.  Были  они,
как правило, трех цветов: золотисто-желтого, синего с  красноватым
отливом - лилового и красного. Красителями были соответственно лу-
ковая шелуха, "фимический" карандаш и красная свекла, кажется. Так
как "фимические" сильно пачкали, я предпочитал с  ними  не  связы-
ваться.
    Кажется, именно тогда бабушка водила меня в Вехнянскую церковь
на службу. Издали церковь была частью привычного пейзажа, и не бы-
ло в ней ничего ни необычного, ни загадочного. Но, войдя вовнутрь,
я перепугался. Теплая духота была пронизана запахом то  ли  сосны,
               
то ли можжевельника. Из-за тесноты было не  протолкаться.  Устрем-
ленный вверх свод и все кругом сверкало и  переливалось.  Отовсюду
смотрели строгие лики.  Поп  в  золоченой стоявшей колом одежде не походил на человека. Он пел и ожесточенно махал кадилом. Люди, казалось,  тоже  были перепуганы и торопливо крестились. Многие стояли на  коленях.  Все вразнобой подпевали попу, но разобрать можно было лишь  "аллилуйя" и "аминь".
    Странным образом мы медленно, но верно приближались к попу. Он
совал к лицам большой серебряный крест, его целовали, а потом  поп
причащал и благословлял, осеняя крестом.
    Я отлично видел, что крест целовали  беззубые  со  сморщенными
синими губами старухи и старики, и очень не хотел повторять  риту-
ал. Но бабушка, угадав мое намерение, сердито ткнула сзади, и я, с
трудом преодолевая отвращение, поцеловал крест.  А  причастие  мне
понравилось - ложечка темнокрасной жидкости с ягодкой  посередине.
Бабушка сунула попу,- что и было,  собственно,  основной  причиной похода в церковь - две бумажки: "За  упокой"  и  "За  здравие"-  с длинными списками имен родственников.
    Как было хорошо и уютно на улице!
    Идем по залитому солнцем и наполненному птичьим щебетом  лесу.
В руке - кондитерское изделие из  темного  теста,  очень  плотное.
Просвирка, как объяснила бабушка. Я все хочу ее выкинуть, но боюсь. Есть все равно не буду - это же тело, хоть и Христово.
    В церковь бабушка водила нас еще не один раз. Но  первое  впе-
чатление определило мое отношение к церкви как к странному помеще-
нию, где человеку не может быть хорошо среди необъяснимой роскоши,
раззолоченных святых с чуждыми отрешенными  ликами  и  в  обществе
священника, зачем-то разодетого в странные одежды.            
Я отнюдь не противник религии вообще и православия в  частности.               
                Скорее наоборот. Но все мои попытки понять величие вечных книг не увенчались успехом. Я, должно быть, до них не дорос. А  искренняя вера великих людей - и прошлого,и настоящего - вызывает у меня завистливое недоумение.
    Зримой и осязаемой памятью о моих контактах с церковью в  годы
оккупации стала убого изданная брошюра, которая  в  данный  момент
лежит на моем столе. Это "Молитвенник" с обтрепавшейся обложкой из
той же бумаги, что и остальное издание. Тексты  набраны  корпусом,
но шрифты будто из дореволюционной типографии - с "ерами" и "ятя-
ми". На обложке внизу - аккуратное чернильное пятно в  виде  прямо
угольника. Чернила выцвели от времени и под ними легко читается:
"Издатель: Управление Православной Миссии в освобожденных областях
России. 1942 г."
    ... Просыпаюсь от грохота ведра в сенцах. Истошно кричит кури-
ца, возвещая мир о снесенном яйце. После невразумительного мычания
корова  внятно,  с  предыханием,  трижды  трубит  бабушке:   "Хочу
есть!!!" "Сейчас, Зоренька, сейчас, хорошая моя",- ласково  приго-
варивает бабушка и заходит в избу взять теплое пойло. Комната, как
шкатулка, набита солнечным светом.
    Сегодня светлое Христово Воскресение! На улице - настоящее ле-
то. Меня обряжают по-праздничному - как в Спас, и мы  всем  семей-
ством отправляемся в гости. Дорога еще покрыта жидким слоем грязи,
но там, где уже прошло много ног, образовалась пунктирная  тропка.
Идти по ней можно, время от времени останавливаясь и, выбрав,  где посуше, либо широко шагнуть, либо прыгнуть. Мне очень дороги  сандалии с широкими рантами, в которых ноги  прекрасны,  как  гусиные лапы, и я совершаю, на мой взгляд, удалые прыжки. На руке - часы с нарисованным циферблатом, а в карманах - крашенные яйца.  Я  очень нравлюсь себе сегодня, и я горд.
    В обоих коммуналках - белом и красном домах - дым стоит  коро-               
мыслом. Наш приход в белый дом вызывает заметное оживление:  "Ага,
помещики пришли!" Все шутят, смеются и, конечно,  христосуются.  В
комнате, где живет дядя Антон с семьей, накрыт стол. Здесь  и  бу-
дет праздник. Дядя Антон дарит мне "яечко", и оно не простое, а  с
секретом.
    - Бяри, сынок, это твой дядюшка сам снесся, - говорит тетя Ню-
ша, и все смеются.
    Я чувствую подвох, и мне это не нравится. В чем дело?  А  сек-
рет, оказывается, в том, что яйцо деревянное, но  дядя  Антон  так
расстарался, что его не отличишь от настоящего. Смысл такой  само-
деятельности прост. В наших деревнях заведено,  что  в  Пасху крашеными яйцами бьются. Кокнулись мы, к примеру, с Лелькой, а  у
него яйцо возьми и разбейся. Значит оно мое. И пошло: я деревянным яйцом крушу любые другие,  и  моя  торба  заполняется разноцветными яйцами односельчан.
    Но такой обман, пусть даже понарошку, мне не  нравится.  Я  не
хочу обманывать никого. Это нехорошо.
    - Так ты разбей,-говорит дедушка,-  а  яйцо  не  бери.  Скажи,
пусть едят сами.
    Я устремляюсь на улицу, откуда доносится детский гомон.  Успех полный! Но почему-то все быстро догадываются, что дело - не  бело, и начинают обследовать мое яйцо со всех сторон. Обман  обнаруживается к великой радости ребятишек.

                ЧТО ПОСЕЕШЬ, ТО И ПОЖНЕШЬ

    Вспоминается такая  картинка.  Мы  с дедушкой присели под дубом у дороги, ведущей в село.  Слева  виден большак, а подальше на нем, как на ниточке, - деревня  Литово.  По большаку нет-нет да и промчится, поспешая, машина, медленно ползут конные повозки, в основном это телеги. Но бывают и шарабаны -  устаревший аналог персональной легковой машины. В шарабанах  перемещают свои зады какое-то мелкое начальство либо  полицаи.  Шарабаны не для крестьян.               
Прямо перед нами - пашня. Она занимает большую ложбину. Дальше - кустарник. А на горизонте - гора Поклонная. На  пашне  колышками обозначен наш участок. Нам предстоит засеять  его  рожью. Дедушка достает из котомки решето, две бутылки с молоком - по числу работников, краюху хлеба. Из мешка в решето пересыпает зерна. На  ногах у дедушки - лапти, хоть в обиходе они и не в ходу. "В лаптях  способнее", - говорит дедушка.
    Рожь, которая вырастет здесь, будет нашей.
    Дедушка надевает на шею петлю, привязанную к решету, и, прова-
ливаясь в мягкую землю, выходит на  поле.  Он  захватывает  пястью
зерно и широким веером разбрасывает его по земле. "Хе-хе-хе, - но-
ровя обрести ритм в работе, кряхтит он. - Давненько таким-то мане-
ром мы не сеяли".
     Когда решето пустеет, он возвращается ко мне, под сень  дуба,
и снова наполняет его серыми матовыми зернами. Потом мы попиваем с
ним молоко ("Лиха беда - начало"). А  над  нами  голубеет  небо  и
во все горло гремит жаворонок. А по пахоте гуляют грачи.
    А происходило это действо скорее всего  на  Георгия Хлебопашца, то есть в первых числах мая.  Если  верить  "Народному месяцеслову".
                ЛЕТНИЕ ЗАБАВЫ

    ... Наступило лето. И опять у колодца нежно  заголубели  неза-
будки. Пышно отцвела душистая сирень, расросшаяся вдоль дороги  на
кладбище под липами и тополями. У нашего дома распустились розы,               
несколько больших темно-зеленых кустов покрылись  цветами. Особенно хороши были полураспустившиеся бутоны, будто сделанные  из воска. Их едва уловимый аромат всегда со мной: стоит лишь прикрыть глаза.
    В деревнях зацвел любимейший скобарями жасмин, источая  энергичный  сладкий  запах. Как тут не припомнить,  кстати, еще два цветка - правда, комнатных, - без которых испокон веку на святой Руси не обходилась ни одна изба: ваньку  мокрого  и  герань. Герань служила мощным заслоном против всякой микрозаразы,  а ванька мокрый - бюро прогнозов погоды.
    Одним из всегдашних развлечений была у нас ловля  голубей.  Их
великое множество обитало на просторном чердаке огромного сарая из
камня-валуна. Сарай расположен рядом с озером, но с нашего  хутора отлично видна его черепичная крыша, возвышающаяся над  купами  деревьев. У сарая уникальный потолок. Он выложен из кирпича, а потому состоит из нескольких куполов,  над  которыми  положены  мощные балки. Балки - основа для целого леса стропил, скрепленных скобами и болтами. Над сводчатым потолком передвигаться по балкам  затруднительно. Оттого-то чердак заполнен гулким воркованьем,  хлопаньем крыльев и основательно оштукатурен голубиным помётом.
    Голубей - сотни. Они достают корм по всей округе. И, конеч-
но, целые дни безбоязненно прогуливаются перед нашими окнами, раз-
деляя трапезу "с курями", приобщаясь к коровьему и поросячьему ра-
циону, а также не без оснований уповая на бабушкины "гуманитарные"
акции.
    Не помню, кто нас надоумил, но мы с азартом принялись за  охо-
ту. Технология ловли была проста. Мы клали большую ивовую корзинку
на землю, потом приподнимали один ее край и ставили его на рогатку
- небольшую палочку с развилкой на конце.  К  рогатке  привязывали
длинную бечевку и тянули ее к двери в сени. Под приподнятую корзи-
ну насыпали корм - зерно, крошки. Потом забегали в сени и закрыва-
ли дверь. Через щели в двери было отлично видно,  что  творится  у               
корзины и под ней.
    Воробьи шмыгали под корзину незамедлительно, а  голуби,  попав
под ее тень, мялись, нерешительно перебирали лапками и крутили го-
ловами. Мы переставали дышать, и тогда голуби ступали под корзину.
Но одного-двух голубей нам было мало. Мы хотели "впоймать"  много.
И тут начиналась борьба за бечевку. Наконец,  рогатка  отлетала  в сторону, корзинка падала на землю, голуби веером, испуганно хлопая крыльями, разлетались,- кроме тех, что в ловушке,- а мы,
толкая друг друга, неслись к корзинке.
    Чаще всего нашими пленниками оказывались два-три  голубя.  Во-
робьи успевали улизнуть. Мы осторожно доставали птиц, и  начинался
длительный процесс изучения голубей. Потом мы их отпускали, и охо-
та продолжалась, потому что птицы зла долго не держали.
    Не могу уразуметь, почему мы отпускали этих  крупных  здоровых
птиц, совсем не похожих на городских задохликов, завсегдатаев  му-
сорных свалок и контейнеров.
                х х х
 
   В небе над нами зачастили немецкие самолеты с  планерами на прицепе. Они летели на север. Все знали,  что  планерами перевозили солдат. А на север - значит в сторону  Ленинграда.  Что там происходило? Как наши? Это стало темой постоянных пересудов  на посиделках в Алтуне. Гадали, рассуждали, прикидывали. Никаких других источников информации, кроме пролетающих самолетов, не было.
    Иногда назойливо крутилась "рама" -  самолет-разведчик. И это опять вызывало всеобщее недоумение и догадки.
Мы не могли знать, что в это самое время  защитники  Партизанского края вели кровопролитные бои с наседавшими войсками генерал-майора Шпеймана и что по приказу руководства партизанские  отряды  тайком покидали край, оставив невеликие силы, которые приняли весь  огонь на себя. А отряды передислоцировались на «новые места», чтобы, оправившись от потерь и залечив раны, возобновить борьбу с  оккупантами. Вот этих, уходящих, наверно, и               
высматривали с  "рамы".  "Новым местом" был и наш район.

                х х х

    Одним из любимейших занятий детворы было  гоняние мячика. Мальчишки все время что-то пинали, а вот что именно  -  не упомню. По-моему, что-то тряпичное.
    В ходу были и мячи из бычьего пузыря. Его долго разминали, на-
тирали золой, растягивали. Делал это братка  Толя.  После изнурительных трудов над сырым и  грязным  куском  плоти  наступал торжественный момент: пузырь надували. Все желающие по очереди засовывали в рот какую-то трубочку, вставленную в плоть, и изо  всех
сил дули. И вот глазам являлся воздушный шар. Когда он  становился
тугим, его крепко завязывали - и готово!
    Самым уязвимым местом пузыря была, мне кажется, "пипка" - мес-
то, которое завязывали. Завязка плохо держалась на сыром материале
и соскальзывала во время игры.
    Ребята постарше гоняли "чижика", играли в  кости,  в  городки.
Помню под чьей-то кроватью целую гору костей  -  настоящее  богат-
ство. Да мало ли у детей развлечений!
    Едва ли не самым любимым местом времяпрепровожденя было озеро.
Летом это - страна чудес!

В СТРАНЕ ЧУДЕС
    Много лет назад и много лет подряд я  подписывался  на  журнал
"Юный натуралист". Подписывался на него, даже когда  мой  ребенок
вырос и уехал из дома.В нем публиковались удивительные рассказы  и
разнобразные иллюстрации о живой природе. Однажды я открыл  журнал
и "заколдобился": на рисунке-схеме  было  изображено  озеро  моего
детства. Более того, на рисунке отлично было видно не  только  то,
что доступно любому глазу, но и то, что было скрыто под  водой.  И               
везде мелко, но разборчиво было написано, что это  такое  или  кто
это такой. Схема была воплощением моей давней мечты.
    Знойный полдень. Мы, несколько мальчишек, идем по нижнему пар-
ку, который расположен на самом берегу  озера.  Камыш  и  тростник
вплотную подступают к деревьям. Тропа здесь всегда сырая. Однажды,
когда мы проходили по ней мимо огромного дерева, из дупла с  гроз-
ным криком высунулась хохлатая пестрая голова. Это был  удод.  Его
появление было таким неожиданным, а крик таким резким, что мы  пе-
репугались насмерть.
    Озеро обширное, но со стороны села к воде можно подойти только
в трех местах. В остальных между берегом и водой высокая стена ка-
мыша и тростника. Рогоз растет не везде - его хорошо видно по чер-               
ным бархатистым образованиям - желанным мальчишеским трофеям.
    Два "пляжа" у села не для нас - там глубоко. А вот берег, куда
идем мы, - самое то. Там мелководье, и можно  барахтаться  сколько
душе угодно. Жалко, что в полдень пастухи пригоняют сюда стадо.  И
тогда мы вынуждены потесниться к краю  -  коровы  с  видимым  удо-
вольствием сразу же заходят в воду, роняя в нее, да  и  на  берег,
зеленые лепехи. Но, как говорится, альтернативы нет.Хуже  всего, что с их приходом резко увеличивается количество паутов - оводов и слепней. Оводы, как известно, не кусаются, они гоняются за скотом, чтобы отложить на них яйца, зато слепни с остервененьем набрасываются на нас - еще бы, мы ведь без шкур. Больших слепней  мы  ловим прямо на себе и подвергаем их казни: втыкаем им в зад длинные травинки и отпускаем. Слепни уносятся прочь, но  за  ними  долго  еще можно наблюдать по травинкам.
    А так - благодать! Путаясь в длинной и мягкой траве,  растущей
в воде, по песчаному дну подходим к камышам. На воде лежат  огром-
ные темнозеленые листья, на которых так  любят  отдыхать  лягушки.
Среди листьев растут белоснежные  лилии-кувшинки и желтые кубышки. Трепещут синими и зелеными крылышками  небольшие бабочки - стрелки. Они рыскают над  водой,  будто  чего-то высматривая, потом замирают на месте и вдруг присаживаются к самой воде на какую-нибудь еле заметную травинку. Наверно, в такую  жару им тоже хочется пить.
    А вот крупные стрекозы, с прозрачными крыльями и  вылупленными
глазами, кувыркаясь в воздухе, неутомимо  носятся  за  мошкарой  и
хлопают огромными челюстями. У них странное название -  коромысло.
(Полистав многотомную книгу "Жизнь животных", узнал, что  стрекоза
называется почему-то "большое коромысло". Кстати, такого же разме-
ра дозорщик - тоже знакомое имя - и  большая  кольчатая  стрекоза.
Мне кажется, все три вида родом из моего детства). Между  листьями
и стволами высоченных тростников и камышей, как на коньках, носят-               
ся водомерки и еще какие-то длинноногие козявки.
    А в воде кого только нет: рыбы, пиявки, крупные жуки - и  чер-
ные, и черные с  желтой  каймой, а также ракушки. Под  водой видны их следы - борозды, значит они живы. Возьмешь витую  раковину - она закрыта со всех сторон.  Но  мы-то  знаем:  внутри  - улитка. И, конечно, раковинам от нас достается - мы  их  разбиваем камнями, чтобы посмотреть содержимое. А содержимое совсем не интересно.
    Пиявки, а особенно мотки живых конских волос  вызывают  у  нас
ужас. Пиявки высасывают кровь, а конский волос впивается в тело  и
по жилкам добирается до самого сердца. Так говорят мальчишки.
    В озеро по зеленой травке струит свои воды маленький  прозрач-
ный ручеек. В устье ручейка - открытая вода. Ее немного, но  чтобы
перейти ручей, не намочив  ноги,  кто-то  бросил  сюда  деревянную
дверь. На светлое  дерево, освещенное солнцем, тут же устремляются мелкие рыбешки с  гибкими телами - вьюны. Когда их собирается много,  мы  спрыгиваем  с двери, а вьюны остаются, судорожно трепеща на мокрых досках. Вьюны похожи на змей - у них змеиные головы и по углам рта торчат острые зубы. Их легко нащупать пальцами.
    А вот в канаве у Канашовки водятся огромные вьюны -  величиной
с хорошую плотву. Раз братья Володя и Коля поймали их целое ведро.
А тетя Ганя увидела вьюнов да как закричит: "Выкиньте этих  гадов,
чтоб я их больше не видела!" Ребята посмеялись да и сварили их.  У
вьюнов оказалось красноватое мясо, много икры и мало  костей.  Нам
они очень понравились.
    Все ли видели ручейников? В нашем ручье их было  полно.  Возь-
мешь со дна маленький кусочек веточки, расколупаешь его, а  внутри
розоватый червячок. На него хорошо ловится рыба.
    ... Как-то на берег пришли парни и девушки. Мальцы притащили с               
собой бревно и стали на нем кататься. Тетка моя Нина  демонстриро-
вала умение лежать на воде без движения и не тонуть. Пока молодежь
выпендривалась друг перед другом, щупалась  и  хохотала,  поднимая
фонтаны воды, мы с Лелькой как-то вскарабкались на бревно, сели на
него верхом - и поплыли к мосткам у села, до которых была не  одна
сотня метров. Как ни странно, нам удалось заплыть на глубину.  Где
мы и перевернулись. (Мне было чуть больше шести лет, а Лелька  был
на год старше). Мы стали тонуть. На наше счастье, кто-то из купальщиков  оглянулся и увидел кораблекрушение. Нас вытащили  вовремя.  Водицы  мы нахлебались, но в неопасных дозах.
    В течение этого года я тонул еще несколько раз. Вода имела на-
до мной какую-то неизъяснимую власть. Но не зря  бабушка  говорила
еще тогда: кому на роду написано быть удавленным, тот не утонет.
    Еще раз я тонул у берега рядом с огромным сараем и  чиновнико-
вым домом. Здесь нам купаться не разрешалось, потому что  прямо  у
берега был вир, то есть омут. А вир, как нам было  доподлинно  из-
вестно, опасен не только тем, что здесь глубоко, но и тем, что во-
да воронкой затягивает купальщиков на самое дно, а это - конец!
    Когда я влез в воду, ноги стали проваливаться в песок так быс-
тро, что моя макушка сразу же исчезла под водой. Самое  удивитель-
ное, что я не потерял самобладания и помню в деталях все. Я присел, нащупал твёрдое дно и оттолкнулся. Всплыл и увидел орущих на берегу  товарищей.
Вдохнул воздух и медленно погрузился. Когда ноги встали на дно,  я снова присел и оттолкнулся так, чтобы всплыть ближе к берегу.  Получилось. Опять набрал в легкие воздух и пошел на дно. Такими вот замедленными водой "прыжками" выбрался на берег.
    Присутствующие при сем друзья-товарищи, а  также  родственники
поклялись не говорить о случившемся. Ну, а потом кто-то, само собой, проболтался. Мать жестоко выпорола меня, бурными рыданиями  аккомпанируя экзекуции.               
    ... Рядом с озером - затянутый ряской пруд. Он до краев напол-
нен лягушачьей икрой. В неудержимом студне отчетливо  видны черные
точки. Потом они станут маленькими запятыми - это будущие головас-
тики. Когда головастики отправляются в автономное  плавание,  пруд
кишит от живности. В нем ведь еще и караси, и тритоны, и  лягушки.
К пруду летают аисты, живущие в  огромном гнезде на верхушке дерева, устроенном на  тележном  колесе. Иногда видно, как они несут к гнезду лягушек - для аистят.
    А в старых дуплистых липах на берегу обитают летучие мыши. По вечерам они бесшумно носятся в воздухе,  выписывая  зигзаги перепончатыми крыльями. Считалось, что летучие мыши  вцепляются  в белое, поэтому по вечерам на улицу старались не выходить ни в  белых платках, ни в белых рубашках. Так ли это на самом  деле – не знаю до сих пор.
КОНЕЦ НАШЕЙ АВТОНОМИИ

    Где-то в середине лета мы переехали в Алтунский белый дом. Ка-
кие резоны сыграли тут роль - не знаю. Но я был рад  этому  неска-
занно. Просыпаешься, а дружки - вот они. Тем более, что я в  семье остался один маленький: Светка уехала к мамке в Ругодево.
    В просторном холле,- если так можно назвать  общую  комнату  в
доме, построенном для работников,- весьма значительное место зани-
мала русская печь. Из холла через несколько дверей можно было  по-
пасть в комнаты, в каждой из которых жила семья. Эти двери по  ве-               
черам постоянно хлопали, впуская и выпуская жильцов. Чтобы попасть
в нашу комнату, самую большую в доме, надо было пройти по  коридо-
ру между печкой и стеной. Мы жили приятным особняком, не испытывая
многих неудобств совместного проживания.
    Для приготовления пищи для всей честной кампании и для обогре-
ва дома служила русская печь, которую по утрам  осаждали  хозяйки.
Но в комнатах было еще и по очагу. Не уверен, правда, что  в  каж-
дой.
    Несмотря на социалистический коммунальный  быт,  люди  держали
скотину. И бабушка каждое утро ходила кормить куриц  и  корову.  А
может, и свинью. Где содержалась живность - не помню.  Наверно,  в
обширной княжеской конюшне, превращенной после революции в скотный
двор.
    Иногда немцы просили женщин постирать  белье.  Женщины  охотно
брались, потому что немцы давали мыло и расплачивались  сахарином,
тем же мылом, консервами и даже бижутерией. Мыло  было  в  большом
дефиците. Все стирали в щелоке, то есть в баки с водой бросали золу, загружали бак бельем и кипятили. Естественно, мыло  использовалось для стирки своего белого белья.
    Однажды немцы в уплату за стирку  принесли  крошечные  буханки               
хлеба в целлофане. Перед употреблением полагалось целлофан  снять,
а буханку подержать над паром. Буханка на глазах  увеличивалась  в
размерах до привычной величины, после чего была готова к  употреб-
лению. Она становилась мягкой и вполне приличной по вкусу. Но сто-
ило только замешкаться с этим самым употреблением, как при прикос-
новении ножа буханка рассыпалась на сухие мелкие крошки. Кто-то из
дедов сказал:
    - Это они у нас слизали. В первую ярманьскую нам на фронте та-
кие же выдавали.
    А откуда взялись украшения я понял, когда стал взрослым.  Дело
в том, что среди солдат, квартировавших в селе,  были  чехи и словаки. Они сносно  говорили по-русски и при случае напоминали о нашем  славянском  родстве. Кстати, единственный на памяти односельчан и крестьян из соседних деревень случай воровства, совершенного оккупантами, связан с чехословаками. В Свистогузове два славянина украли у бабки поросенка.
    Однажды два чеха, одного из которых звали Карл  (наверно,  Ка-
рел), пришли к нам с чемоданом и  открыли  его.  Глазам  открылись
сказочные сокровища. В обмен на них солдаты  просили  продукты.  В
нашу комнату мигом набились женщины, у которых при виде такого бо-
гатства пламенем заполыхали глаза. Бусы, серьги, брошки  и  кольца
судорожно передавались из рук в руки. Кто знаком с чешской бижуте-
рией, тот поймет масштабы восторгов. Одни бусы были особенно хоро-
ши. Несколько нитей белоснежных с  перламутровым  отливом  бусинок
были перевиты в толстый сыпучий жгут, заправленный обеими  концами
в изящные чашечки белого металла.  Чашечки  надежно  свинчивались, что немедленно было отмечено красавицами. Бусы сияли в свете лучины и завораживали. Все остальные драгоценности тоже были дивно хороши.               
    Тогда же я впервые увидел лунный камень, не зная, как он назы-
вается. Конечно, это был искусственный минерал.  Но  в  нем  будто
плескалась темно-голубая жидкость. Камень был оправлен  в  металлические узоры. Брошь тоже вызывала  восхищенное  дамское  причмокиванье.
    Но мне больше всего понравились две брошки,  изображающие  со-
бак. Собаки казались неправдоподобными для того, кто  никогда прежде не видел никаких иных собак, кроме голенастых и не очень опрятных дворовых шариков да трезоров. Сверяя свою память с картинкой в энциклопедии, могу с уверенностью утверждать,  что первая брошь изображала веселого лохматого пуделя. Белый  пес  был сделан будто из куска рафинада - такова была фактура материала. Но главная прелесть брошки заключалась в том, что в темноте она  светилась зеленоватым пламенем. Второй собакой-брошкой был черный шотландский терьер. Он с любопытством рассматривал кого-то, видимо, ползущего по земле:  одно ухо торчком, голова набок и кончик свисающего красного язычка.
    ...Совсем недавно, уже пожилым человеком, я наведался на  свою
трепетно любимую малую родину.  Расхаживаю  по  певучим  половицам
большого крестьянского дома и рассматриваю развешанные  по  стенам
рамы с семейными фотографиями. Из-за насиженных мухами  стекол  на
меня смотрят многочисленные родственники. Не без удовольствия  уз-
наю самого себя: приятно, что ты хотя бы вот  такой  блеклой  чер-
но-белой тенью присутствуешь в дорогих сердцу местах. И  вдруг  на
этажерке вижу брошь - моего белого пуделя. Он, конечно,  потускнел
и запылился, но это был он - друг моего детства. Я бы  с  радостью
забрал пуделя "на добрую память", но, не зная, как к  этому  отне-
сется сестра, счел за благо промолчать.
               
              МИНЫ ДЛЯ НЕПРИЯТЕЛЯ И СОКРУШЕНИЕ ГАНСА

    Иногда солдаты проводили учения. Они то пылили тяжелыми кургу-
зыми сапогами по песчаной дороге в колонну по два, то строились во
фронт, то по команде рассыпались по поляне и, дребезжа винтовками,
падали на животы. Потом ползли, стреляли холостыми патронами (пули
деревянные, покрашенные).В общем овладевали тактикой ближнего боя.
    И тут, думаю, настало время отбросить ложную скромность и чес-
тно рассказать о своей героической борьбе с фашистскими  захватчи-
ками.
    Несмотря на в  общем-то  добрососедские  отношения,  никто  из
русских не забывал, что немцы - враги. Активное  неприятие  немцев
определялось прежде всего тем, что они принесли с  собой  на  нашу
землю смерть и горе, сломали привычный и потому дорогой  для  всех
уклад жизни, внесли в  жизнь  каждого  сумятицу,  беспокойство  за
жизнь детей и родителей, близких и дальних родственников, разлучи-
ли семьи, именно они могут убить,  если  уже  не  убили,  сыновей,
братьев и отцов, воюющих в нашей родной армии, - солдат, за  кото-
рых молились в каждом доме. Поэтому при  всей  лояльности  "наших" немцев, любовью они не пользовались..
    У меня сложилось впечатление, что и немцы и русские испытывали
большое неудобство от того, что они враги.
    Кто-то из взрослых надоумил мальчишек устроить для немцев  ма-
ленькое неудовольствие. Когда они, громко топоча,  ушли  за  село,
мы, шкеты разных возрастов и размеров, перегородили дорогу  выпав-
шими из нас кучками и присыпали их песком. Задача сильно  облегча-
лась летним деревенским рационом, о чем очень точно сказано в час-
тушке: "Утром калевка с капустой - вечером захвищет".
    В ожидании колонны  неприятеля  каждый  занял  наблюдательный
пункт. Немцы беззаботно топтали наши мины,  и  скоро  "взрывчатка"
оказалась на каждом сапоге, распространяя известный аромат. Колон-               
на распалась, воздух стали сотрясать "доннер веттеры"  и  "руссише
швайны". К большому удовольствию минеров и  взрослых.  Веселье  от
этой проказы царило и вечером. Никакой ответной акции  со  стороны
врага не последовало.
    И еще один маленький подвиг. Я уже писал про добродушного Ган-
са в очках, который из-за своей  очкастости  был  мне  чрезвычайно
приятен. И после смерти Вилли он часто и с удовольствием захаживал
к нам, когда мы переехали с хутора. Приносил стирать белье и прос-
то посидеть. Не исключено, что был неравнодушен  к  двадцатилетней
тетке или даже к маме.
    Всегда улыбающийся, он то объяснялся с дедом на языке сурдопе-
ревода, так как не понимал по-русски, а то, добродушно поглядывая  на всех голубыми глазами, выдувал на губах бравурные марши. Сидеть он любил на высоком табурете, обхватив его ногами, а потому не  касаясь пола.
    Мать говорила ему со смехом:
    - Ганс, ты глуп, как бабий пуп! Правда?
    - Я, я, - радостно, под дружный смех окружающих отвечал тот.
    Такие вот невинные издевательства продолжались  долго  к  удо-
вольствию сторон.
Все сельские ребятишки увлекались пастушескими кнутами. Каждый обзавелся этой чудной вещью первейшей  необходимости. Сладил кнут всем на загляденье дедушка и мне. Для  оглушительного хлопанья на всю улицу к концу кнута привязывался  пучок  конских волос. Это я помню хорошо.
    Так вот. Когда Ганс наяривал, терзая губы  и  щеки,  очередной
марш, я взял его руки и замотал их кнутом, а потом, отошед, дернул
кнут на себя. Крупный неприятель рухнул, как сноп,  на  пол.  Наши
чуть не лопнули со смеху. Ганс вскочил и тоже начал смеяться.
    - Ганс, сядь - пушай не висять, оторвутся - вбьются, -  утирая               
слезы, сказала бабушка. И опять - хохот.
    А я до сих пор не знаю, что мною двигало:  ненависть  к  врагу
или шалость с непредсказуемым финалом. Наверно, все-таки второе.
    И все-таки прошу записать на скрижалях  истории: враг МНОЮ был
повержен!
                ОБИДЧИВЫЙ ЖЕРЕБЕНОК

    Детвора часто торчала  у кузницы. Кузница размещалась в низком кирпичном здании с высокой металлической трубой. Во времена оны здесь были  котельная и движок, которые отапливали и освещали  барский  особняк.
Работала ли котельная в годы войны - не могу сказать, а спросить не у кого - я же пишу эти строки на Урале. Электрическое  освещение отсутствовало. А вот кузница функционировала на всю катушку.
    Дверь в кузницу всегда была распахнута на две створки. На ули-
це валялись бороны, плуги и сохи, тележные колеса  и  всякий  иной
сельхозинвентарь, настоятельно требующий ремонта.В кузнице вздыхал мех, гудело пламя, в горниле докрасна раскалялся металл, которому суждено было стать нужной и важной деталью. Стучали по наковальне молот и молоточек. Кузнец молоточком по тому месту, куда надо было ударить покрепче: тук! А молотобоец с размаху:  бах!  Так  и  звенела  трудовая  кузнечная  музыка:  тук-бах! тук-бах! А потом - низкое гудение пламени в горниле! Симфония!
    Здесь же подковывали лощадей. Лошадь заводили в станок, привя-
зывали и ее и очередную подковываемую ногу, чтоб  не  взбрыкивала. Потом копыто поправлялось. Педикур делал либо кузнец, либо подручный. Помню копыто молодой  лошади,  которую  подковывали  впервые: очень большое и разбитое так, что все оно было в радиальных трещинах. Кузнец острым ножом сделал его небольшим и аккуратным.  Потом обработал подошву, орудуя ножом с дугообразным лезвием для образования выемки в копыте у самого "живого тела".  После  этого  нужно было подогнать под размер копыта готовые подковы. Кузнец сунул  их               
в горнило, раскалил докрасна, поставил ребром на наковальню и пос-
тучал. Когда "обувка" стала в самый раз, он бросил ее в воду.
    А затем подкову прибивали к копыту длинными плоскими  гвоздями
- ухналями. Конюх с подмастерьем держали - один лошадь,  а  второй
ногу. А кузнец забивал гвозди, которые,  пробив  копыто  насквозь,
длинно торчали наружу. Лишнее мастер откусывал щипцами, а  осталь-
ное загибал молотком, будто подкова прибивалось не  к  ноге,  а  к
доске. Свежеподкованный конь был явно доволен: свивая  шею,посмат-
ривал на ноги, с радостным оживлением  перебирал  ими  или  слегка
взбрыкивал. Духарился, одним словом.
    Как-то, читая в журнале "Нева" заметки о житье-бытье в  старом
Петербурге, я с удивлением узнал, что коваль и кузнец - не  совсем
одно и то же. Коваль - специалист исключительно по лошадиной "обу-
ви", и в больших городах во времена, когда лошади были  единствен-
ной тягловой силой, существовали мастерские, где только подковыва-
ли лошадей.
    Тут же, у кузницы, я стал однажды жертвой собственной  настыр-
ности. Пока подковывали маму-лошадь, рядом  крутился  жеребенок  с
маленьким кудрявым хвостом, очень подвижным. Наверно, именно  пос-
леднее обстоятельство побудило меня за него схватиться.  Жеребенок
дернулся вперед и взбрыкнул обеими задними ногами. И он не промах-
нулся: попал копытом мне прямо в лоб. Я без сознания  хлопнулся  о
землю. Целых три часа, как говорила мне мать, не приходил в  себя.
Семья и родственники пострадавшего паниковали: выживу ли я, а если выживу, не произойдут ли во мне, осторожно выражаясь,  необратимые перемены. Но все обошлось. Теперь я даже не  могу  с  уверенностью сказать, к счастью ли это.
    Кузнец на селе - едва ли не самая нужная профессия.  Во  время
войны в каждом доме находились изделия его неутомимых умелых  рук.
Взять хотя бы тот же держатель лучины,  точнее,  наверно,  светец.
Все они были похожи, но не были одинаковы. Художнический дар  куз-               
неца присутствовал в каждом его творении. Или кресало -  спички-то
пропали бесследно. К кресалу полагались кремень и трут. Чаще всего кресало  имело вид лодочки с сильно загнутыми назад носами. Или, скажем, вид двух гусей-лебедей, плотно прижатых гузками.  Это  чтобы  кресало  было удобно держать в руке. Рабочая поверхность - подошва кресала  была насечена, как напильник. В качестве кремня использовались кусочки кварцевого камня.  Мы забирались с этими камнями под кровать и ударяли ими друг о друга, высекая неясное свечение, сопровождаемое странным  запахом.  Ну  а трутом, который зажигался от искры, высеченный из кремня кресалом, был либо кусочек высушенного гриба-трутовика, либо фитиль  из  чего-то навроде ваты, обмотанной нитками. Когда  мужики  вытаскивали кисеты, то  перво-наперво  доставали  из  них  кресало,  камень  и трут, а уже потом бумагу и табак. Был и  иной  вариант,  известный мне: в кисете находилось огниво, а табак и бумага, аккуратно  сложенная под самокрутку, - в белой жестяной баночке с  двумя  "рогами". Свинтишь крышку с одного рога - там махорка, свинтишь с  другого - там бумага. Охотники знают эту  баночку  как  масленку  для хранения оружейного масла и щелочи, необходимых для чистки оружия.
    Однажды будто бы  сели  перекурить  в  земском  дворе  русский
крестьянин и немецкий солдат. Сунули в рот: русский  -  самокрутку
из своего самосада, а немецкий солдат - вонючую сигарету из эрзац-
табака. Достали: немец - зажигалку, а русский  -  огниво.  И  стал
будто немец насмехаться над мужиком: от  какого  дерьма  ты,  мол,
прикуриваешь. А мужик и говорит ему: давай  посмотрим,  чей  огонь
надежней. Зажигай свой. Немец зажег, а мужик дунул слегка -  зажи-
галка и потухла. Потом высек искру мужик.  Упала  искра  на  трут.
Стал немец дуть на нее. И чем сильнее дует, тем ярче фитиль разго-
рается. Сдался немец: твоя, говорит, взяла. И предложил  меняться.
Но мужик меняться не стал: что он, дурак, что ли?               
    Когда я очухался от контактного общения с жеребенком,  бабушка
подвела суровый итог:
    - Так тебе, дураку, и надо! Больно мёткий!
    Пожалела, бабушка, нечего сказать!

                ЖИВОЕ ДИВО

    Живым дивом была в нашем селе ветряная мельница. И до сих  пор
у въезда в село стоит ее могучий кирпичный остов, не  востребован-
ный жизнью в счастливое советское время. Как, впрочем, и прекрасно
сохранившиеся до сих  пор  стены  белого  дома,  пристанища  моего
детства. Овальный проем у  основания  мельницы,  где  раньше  была
дверь, ведет в заросшее крапивой и лопухами круглое помещение  без
крыши, используемое широкой общественностью как туалет. И уже, на-
верно, мало кто помнит, что здесь, за прочной дубовой дверью начи-
налась винтовая лестница вверх, а вместо крыши сиял матовый  деревянный шлем с огромными крыльями. Шлем с громким скрежетом поворачивали, чтобы ветер ударял прямо во все четыре крыла.
    Мельница - это вам не кузница, куда мог зайти всяк,  кому  хо-
телось. На мельницу в любое время мог войти только внук  мельника,
то есть я. Конечно, не обремененный грамотой и специальными знаниями, я запомнил только, что внутри скрипело и гудело. И все было присыпано мукой. В центре рабочего помещения крутились жернова. Точнее, крутился вроде только верхний жернов с отверстием в центре. В  отверстие засыпали зерно, которое скоро пропадало, проваливаясь между жерновами. Мука от жерновов по желобу стекала в деревянный ящик с квадратным отверстием, закрытым деревянной же задвижкой. Здесь и наполняли мешки легкой пушистой мукой.
    А у стены стояли и лежали запасные жернова, которые либо  надо
было "отбивать", либо они были уже "отбиты", то есть приготовлены для последующей работы.
    Дедушка был белым от муки. Белыми были и его борода, и брови.               
    - Ну, внучок, посмотрел и хватит,- смешно моргал  он  голубыми
навыкате глазами из-под белой маски.- Иди не пачкайся, а то нам  с
тобой от бабки попадет.
                СТРАННЫЙ ЭСЭСОВЕЦ

       Однажды в село в сопровождении мотоциклетного эскорта  при-
ехал автобус - вещь невиданная доселе. Он сверкал никелем и  стек-
лами больших окон. Автобус привез толпу офицеров, которые торопли-
во направились в княжеский особняк. Мальчишки сбежались  поглазеть
на чудо хотя бы издали - ближе охрана не подпускала. К автобусу  с
коробками подошел толстый пожилой офицер и поднялся в салон  через
заднюю дверь. Долгое время сидел там, а потом вышел и,  присев  на
нижнюю ступеньку лесенки, стал молча нас рассматривать.  Остановил
взгляд на мне с Лелькой и громко приказал: "Киндер, ком цу мир!"Мы заробели и стали подталкивать друг друга к офицеру. Он помолчал, потом погладил нас по головам, приговаривая  "Гут". Показав жестами, чтобы мы не уходили, снова поднялся в салон и вынес оттуда  коробку. Достал из коробки по большому куску  торта,  конфеты  в  ярких обертках,- как оказалось, шоколадные- и вручил нам. Мы  "заданкели" и удалились, неприлично счастливые.
    Спустя какое-то время из особняка вынесли красивый гроб и  бе-
режно разместили его в салоне автобуса. Загремели мотоциклы, взвыл
мотор автобуса, и кавалькада, обогнув клумбу, покатила по  дубовой
аллее к шоссе.
    Оказалось, накануне, невдалеке от села,  партизаны  обстреляли
машину, в которой ехал полковник со свитой. Пуля смертельно ранила
полковника. Его сразу же привезли в наше село, где он вскоре скон-
чался.
    А вслед за этим событием произошло другое. В селе на машинах и
мотоциклах в сопровождении танкетки  объявился  карательный  отряд
эсэсовцев. Был объявлен общий сбор. Эсэсовцы и "наши"  немцы  были
построены в две шеренги "лицо в лицо"  и  долго  что-то  отрывисто               
кричали друг другу по очереди. А потом  эсэсовцы  укатили  в  лес,
чтобы покарать наглецов, осмелившихся противиться "орднунгу",  как
выражался старик Фадеев.
    Именно эти эсэсовцы приезжали в Алтун и весь следующий  1943
год и, не исключено, до конца оккупации. Мы их знали в лицо. К нам
повадился ходить эсэсовец с овчаркой. Звали его Курт. Он очень хо-
рошо изъяснялся по-русски. Оказалось, отец его  как  специалист  в
тридцатые годы был приглашен Советской властью на работу в СССР. Поэтому юные лета Курт прожил в нашей стране. О чем он и рассказал  при первой же встрече.
    «Папа, - говорил Курт, - очень любит Россию и русских и  он  против войны. Мне он наказал никогда не стрелять в русских солдат. Я много раз в бою встречался с вашими солдатами, но всегда стрелял выше голов. А Гитлер, - понижал Курт голос, - плохой, шайзе. Только вы  никому ни слова о том, что я вам говорил.»
    Мои семейные воспринимали откровения Курта как грубую провока-
цию и в ответ невразумительно мычали. Я  же  быстро  подружился  с
псом и раскатывался на нем по дому.
    Спустя несколько месяцев, где-то весной, отряд Курта в очеред-
ной раз появился из лесу. Курт, возбужденный,  пришел  к  нам.  Он
рассказал, что отряд передвигался по лесной дороге и вдруг  понял,
что по обеим сторонам ее - партизаны, готовые к бою. Эсэсовцы  ос-
тановились и ощетинились оружием, но в растерянности  стрельбу  не
открыли. Молчали и партизаны, хотя те и другие смотрели другу дру-
гу чуть ли не в глаза. Постояв какое-то  время,  фашисты  медленно
тронулись. Партизаны молчали. Так и разошлись лютые враги, не  ис-
тратив ни одного патрона.
    Если Курт соврал, то соврал и я. Но я думаю, что  такое случиться могло. Видно, во время этой кошмарной  встречи  было чудесное утро. Пробудившаяся природа ликовала. Ярко  светило  солнце. Пели свои радостные песни синицы. Вдоль  дороги  распустилась               
верба. Утренний воздух был душист от легкого морозца, а  раскисав-
шая днем дорога была чистой и твердой, как асфальт. Жизнь  торжес-
твовала вокруг, и никто не захотел умереть на этом празднике  жиз-
ни.
    Любовь Курта к русским неожиданно подверглась проверке.  Мама,
чуждая дипломатии и потому не всегда сдержанная на  язык,  однажды
вопросила доброго эсэсовца:
    - А что, Курт, почему это у немецких солдат такие короткие са-
поги, да еще с широкими голенищами?
    - Думаю, Лиза, - ответил Курт,  -  потому,  что  такие  сапоги
удобно и снимать, и надевать. Кроме того, ведь за  голенище  можно
засунуть гранату.
    И правда: немцы охотно засовывали деревянные ручки  громоздких
гранат за голенища.
    - А я думаю, - продолжила мать, -  Гитлер  специально  заказал
для вас такие сапоги, чтобы, когда вы побежите от  Красной  Армии,
их легче было сбрасывать на ходу.
    Ну как расценить такую, мягко говоря, неосмотрительность?
    Курт потемнел лицом и вышел в сопровождении своего людоеда...
    Домашние после его ухода прямо взвились на мать!  Просто  "ду-
ра!" было  самым  ласковым словом  из того, что она услышала.  Всю
ночь мы не спали (кроме меня, конечно), приготовляясь внутренне  к
самому хужшему. Мать, осознав трагизм ситуации, казнила  себя  изо всех сил. А рано утром явился Курт и вот что он  сказал  (в многократном изложении матери):
    - Лиза, как ты могла сказать такое эсэсовцу? Ведь у тебя ребе-
нок, с тобой вся твоя родня! Я был обязан расстрелять тебя на мес-
те! Я всю ночь промучился - не знал, что делать... И я решил:  нам
всем надо забыть вчерашний вечер. Вчера мы не виделись, хорошо?
    Мы страшно обрадовались, а Курт повернулся и ушел.
    Но и потом он продолжал бывать у нас. Но никто  и  никогда  не               
заикался об инциденте.

      КАКОВО ПРИХОДИЛОСЬ КОММУНИСТАМ В ОККУПАЦИИ И ... ПОСЛЕ

    "А вот был еще случай!" - продолжаю я свои мало связанные меж-
ду собой воспоминания. А случай был не один. В  каких-нибудь  трех
километрах от Алтуна есть деревня Лябино. Она раскинулась на высо-
ком холме и его склонах на берегу одноименного  озера.  На  другой
стороне виднеются деревни Устиново, Батково и Лукино. В Лябине проживала моя тетя Нюша с  дочерью Кирой. (Ныне здравствующая кузина живет в своем доме при въезде в Алтун. Она и ее муж Иван Павлович, учителя, давно на пенсии).
    Тетя Нюша была коммунисткой. В партию вступила она в двадцатыее  годы, когда вышла замуж за партийного функционера, ставшего даже (!) секретарем уездного комитета партии в одном из соседних уездов. Но муж рано, возможно, даже не в зените своей партийной карьеры, умер от туберкулеза. А тётя Нюша стала рядовой колхозницей в передовом колхозе "Лябино". Правда, партийной, хотя и  малограмотной. Стараниями доброжелательных соседей,  которыми  на  Руси  хоть пруд пруди, в руках у немцев быстро оказались списки  всех  коммунистов. Потенциально активных оппонентов начали регулярно  таскать в Новоржевскую комендатуру на допросы с размещением на  жительство в тюрьме. Препровождал их с котомками конвой. Наши коммунисты по причине возраста и пола были больше озабочены добычей  хлеба насущного, чем борьбой с коварным врагом. И я помню, как  нескольких пожилых колхозниц с шелгунками за плечами и с несчастными  лицами конвоировали по направлению к шоссе то немцы,   то  полицаи. Среди конвоируемых  неизменно присутствовала тетя Нюша.
    Однажды, завидев тетю Нюшу в толпе арестованных, мать  подско-
чила к ней и начала совать в руки сверток с едой. Конвой, состояв-
ший из "наших" чехов,  стал отталкивать мать и других  родственни-
ков. Одним из конвойных был Карел.               
    - Отойди, Лиза, нельзя, - он  стал  отпихивать  ее  прикладом.- Отойди, а то ударю.
    - Ах ты, мать твою перемать! - закричала на него моя бесшабаш-
ная мама. - И ты, гад, еще тут встреваешь?
     Мне стало страшно  за нее и за себя, и я вцепился ей в  руку.
Сверток она все же передала, а Карел ударить ее не решился: ему же еще жить в селе. По словам матери, он потом извинялся: мол, у него был приказ.
    Карел крепко дружил с одной  нашей  односельчанкой.  Настолько
крепко, что через год она родила ему дочь. А  после  смерти  отца
народов гражданин социалистической Чехословакии Карел отыскал свою, так сказать, боевую подругу и стал сильно  звать  ее  на жи-
тельство за границу. А у односельчанки, помимо дочери Карела, была
повзрослевшая дочь от законного брака, и жили они втроем,  переби-
ваясь с хлеба на квас. Но твердо решили никуда не  ехать.  Писал, писал Карел письма на Псковщину, а потом понял, что  бессмысленно, и писать перестал.
    Как-то, приехалши (по-псковски) в отпуск на родину, я оказался
в тесном кругу старушек, которые в годы войны были в расцвете лет,
да еще без мужей.
    - А что, девушки, - спросил я их. - Немецкие солдаты были  мо-
лодыми здоровыми мужиками. Им, конечно, было тяжело без женщин. Не
насиловали ли они кого-нибудь, не домогались ли?
    - Нет, - дружно сказали девушки. - Предлагать - предлагали,  и
деньги сулили, и барахло, но чтобы насильно - об этом мы и не слы-
хивали. Да и то сказать: даже если кто  из  наших  и  непрочь  был
хвостом крутнуть - на деревне нельзя: сраму не  оберешься.  Был  у
нас один случай - да про это ты и сам знаешь.
    - А вот в Вехне, - продолжали они, - была одна полюбовницей  у
коменданта. Так для русских это была большая помога. Бывало,  чуть
что - мы к ней: помоги. И она всегда выручала.               
    Я спрашивал много лет спустя у тети Нюши, как обходились с ни-
ми в Новоржевской тюрьме и во время допросов.
    - Обыкновенно как, - был ответ.- Приведут на допрос к следова-
телю. Он спрашивает, а переводчик, из русских,  переводит.  Следо-
ватель не дурак: видит, что от нас вреда никакого, хоть мы и  ком-
мунисты, - и обратно в камеру. А переводчик тут как тут: я,  гово-
рит, добьюсь, чтобы вас отпустили (как? - мое дело), зато вы  дол-
жны принести сала, яиц ... Ну и перечислит, чего ему надо. Мы  по-
обещаем - нас и отпустят. Правда, никогда  его  не  обманывали;  а
вдруг еще арестуют.
    - Да и какие мы были коммунисты? - добавляла тетя Нюша. -  Все
старые да неграмотные.
    После войны этих коммунистов из партии выгнали - за  неучастие
в борьбе с оккупантами. А спустя  несколько  лет  членство  решили
восстановить. Но только никто  из  них  не  пожелал  вернуться  в
стройные ряды ленинцев.
    - Мы больше всех страху натерпелись, а нас за это  и  выгнали.
Получилось, что самыми хорошими были те, кто в оккупации  не  был.
Зачем нам такая партия? - так резюмировала свой рассказ тетя.
    ... Летом мы любили ходить в Лябино. Прежде всего потому,  что
это было путешествие на весь день. Тетя Нюша  всегда  кормила  нас
чем-нибудь вкусненьким: она сызмальства работала на княжеской кух-
не и умела удивить каким-нибудь "барским" блюдом.  Кроме  того,  в
саду у нее было полно вишни и смородины.
    Когда мы, несколько малолеток, появлялись  на  широкой  улице,
поросшей гусиной лапкой и спорышем, навстречу выходила тетя Нюша -
руки в боки, лицо - деланно серьезное:
    - А это кого еще бес нясе? - сурово спрашивала она.-  Что  это
за жиганьё такое? А ну марш домой! Нам вас ня нада.
    Но очень скоро мы рассаживались за просторным столом и вкушали всякоразные угощенья. А чужая еда, известное дело, всегда вкуснее.               
    После этого путь наш лежал в сад - за десертом. Страсть к  по-
еданию красной смородины с куста я пронес через всю жизнь. И  каж-
дый раз, присаживаясь к смородине, вспоминаю приятные визиты в Ля-
бино в то теперь такое далекое время.
    У тети Нюши был еще патефон и много  пластинок.  Но  я   помню
только одну, которая звенела голосом Прокошиной на всю округу:
          Вдоль деревни от избы и до избы
          Зашагали торопливые столбы;
          Загудели, заиграли провода -
          Мы такого не видали никогда.
    И даже мы, дети, понимали, что этот бойкий голос доносится  до
нас из счастливого времени. Он нес такой заряд энергии,  оптимизма
и отчаянного веселья, что хотелось вскочить и с  радостным  криком
побежать по улице. Так мой пятилетний внук, заслышав веселую мело-
дию, тут же забывает про непросохшие слезы и  начинает  танцевать,
хохоча и подмигивая.
                КОЛЯ ЖЕНИТСЯ

    Лето. Как переменчива в эту пору погода на  северо-западе Рос-
сии. Сколько красок и света! Солнце слепит.  Куда  ни  посмотришь,
везде цветы. Живыми огоньками мерцает и переливается вода, колыха-
ясь в зеленых берегах. Зелен сырой луг, зелены деревья и кустарни-
ки. Пестрыми подвижными пятнами кажутся издали  коровы,  белыми  -
птицы на лугу.
    И вдруг черная в полнеба туча. Она грозно клубится, сияя  пер-
ламутровыми краями по горизонту. Потом опускается все ниже и ниже,
цепляясь черными клочьями за деревья. И вдруг  разверзаются  хляби
небесные! Дождь длинными мокрыми струями, как кистью, размазал  по
земле акварельный пейзаж. Все потускнело, стало унылым и безрадос-
тным. Исчезли животные. Ссутулились и поникли люди.
    ... Еще сегодня утром самолет примчал меня из Челябинска в Ле-               
нинград - город, при одном упоминании о котором у каждого  русско-
го сладко сжимается сердце. У меня больше, чем  у  других.  Потому
что это - далекая столица родного края; город, в каждом районе ко-
торого, наверно, живут или мои родственники или  школьные  друзья;
город, который так редко удается посетить.
    Как приветливы и добры здесь люди! Я  прилетел  в  незнакомую
фирму, а мне рады, как долго отсутствующему родственнику.  Сказал,
что  живу на Урале, а по происхождению пскович - и я чуть не  са-
мый близкий человек. Заикнулся, что непрочь  на выходные махнуть в
родную деревню - и все советуют немедленно отправиться туда, заве-
ряя, что все вопросы, с которыми я приехал, будут решены  без  за-
держек.
    На мощном "Икарусе", как на  быстроходном  катере,  ныряем  по
холмам Скобаристана все ближе и  ближе  к  Алтуну.  Приклеенный  к
стеклу радостью нежданного свидания, спорю с Э.Рязановым.
              У природы нет плохой погоды.
              Каждая погода - благодать!
    Как бы не так. Для человека с температурой 36,6 по  Цель-
сию улица, что дом родной.И там, и там бывает и хорошо, и плохо. А
благодать вообще штука нечастая. Ну каким будет свидание  с  люби-
мой родиной, если мой уикэнд (прошу прощения у российского  истеб-
лишмента за покушение на его эксклюзивное право пользоваться выше-
упомянутым слоганом) станет похож на пук ваты в грязной луже?
    В сумерках несусь по мокрой тропе из Алтуна в Канашовку. Из-под ног выбрасываются и шлепаются  обочь толпы лягушек. Новенькие чешские сандалеты, еще утром злобно  сжимавшие ступни, быстро раскисают в траве и безвольно  расползаются, как коровье дерьмо под дождиком. С ускорением молочу ими по  дороге, слабо обозначенной мерцающими лужами. И вот они - заветные окна, желтеющие в ночи! На скрип двери оборачиваются родные лица. Они в изумлении замирают.               
    ...Эх-ма! Умолкаю от  избытка  чувств!  Счастливые  мгновения!
Увы, их не так много случается в жизни. Потому они и памятны...
    Под шум дождя засыпаю в сенках. Здесь не Урал, и  после  дождя
не наступает резкое похолодание, а, наоборот, часто становится еще
теплее. Тоскливо стучит по доскам дождь, шуршит по соломенной кры-
ше.
    А утром... Утром просыпаюсь от щебета ласточек.  Они  залетают
под стреху и устремляются к гнездам на стропилах, где их ждут  не-
терпеливо кричащие голодные рты. Как хорошо, что над  сенками  нет
потолка! Солнцем исполосованы и чердак, и  сени.  Слышно,  как  на
улице сердито выговаривает курицам тетя Ганя. На вымытой  улице  -
праздник!
    И я вспоминаю лето 1942 года.  Убран  урожай.  Наступил  сезон
свадеб. Мы ночевали тогда у тети Гани и дяди Матвея и спали тоже
в сенях. И утро было такое же. И ласточки были такие  же.  И  сени
были - не эти, а такие же. Те сгорели вместе с домом в начале 1944
года, как сгорели дотла все деревни в  округе  радением  убегающих
фашистов. Как сгорели или были взорваны все постройки в Алтуне,  в
том числе и особняк. Но в то летнее утро мы проснулись здесь пото-
му, что пришли на Колину свадьбу.
    Я не буду живописать того, что известно каждому, хоть раз  по-
бывавшему на свадьбе. Я напишу о том, чего ни разу больше  не  ви-
дел. Жених и невеста торжественно восседали во главе стола. Их  непохожесть была разительной. Коля темноволос, с горячими  черными
глазами, а Зина - жгучая блондинка, с белоснежными косами и  свет-
ло-голубыми глазами. У Коли смуглое загорелое лицо.У Зины лицо то-
же было загорелым, но ярко-розовым.
    Пол был застлан свежей соломой, и пахло, как на гумне.  Взвол-
нованные родственники и гости - почитай, все село -  после  каждой               
рюмки (думаю, рюмок не было) бросали на пол, в солому, деньги, ес-
тественно,  не советские.  (Какая деликатность: все  видели,  что
деньги бросают, а сколько -  кому  какое  дело?  Сколько  могут  -
столько и бросают.) Кричали "горько". А жених и невеста подолгу  и
с удовольствием целовались.
    Время от времени гости выскакивали из-за стола и яростно  топ-
тали солому. Плясали псковского "гусачка" и выкрикивали  в  манере
бельканто частушки, многие из которых, как водится,  были  непри-
личными. Одну из частушек я услышал тогда впервые и запомнил:
              Из немецких из солдатов
              Мне понравился один:
              Чернобровый, черноглазый
              Его родина - Берлин.
    Куда денешься от реалий жизни? И эстетика белобрысого края на-
лицо: чем чернее, тем красивше. Там, где живут черненькие, все на-
оборот. Замечу, что исполнительница частушки, как оказалось,  была
активной помощницей партизан. Где же, спрошу  я,  по-большевистски
сурово насупив брови, священная ненависть к врагу? Ах, какое  было
бы удобство, если бы все вокруг было помечено белой и черной крас-
кой или, что много удобней, черной и красной.
    Наутро солому, после тщательного  перетряхивания,  вынесли  на
улицу и взялись за веники. Извлечение денег из трухи было приятным
занятием, и востроглазые дети к нему были допущены: "яны ж  нинной
лядащей манетки ни прапустют".
    А перед свадьбой и во время оной в саду под яблонями шел  про-
цесс: гнали самогонку. Гнал дедушка, ассистировал я. Мы  сидели  у
деревянной бочки, из которой торчала трубка. Из  трубки  высовыва-
лась красная шерстяная нитка, по которой в банку капало "вяселье".
Бочка подтекала в месте выхода трубки,  и  дедушка  все  заделывал течь тестом - ладил, так сказать, сальник. Рядом с бочкой под треногой горел костерок,               
в баке  бурлила  бражка.  Дедушка  неустанно брал пробу и поджигал продукт, тестируя его на крепость,  качество контролировалось неустанной же дегустацией. Дедушка был  прекрасно розов, и у него заплетался язык.  Грех  жаловаться:  к  дегустации привлекался и я ("На, хляни, внучок, малёшенько"). У  меня  сложилось впечатление, что подпаивать детей - любимое занятие  на  моей родине. Разве не смешно: подпоить ребенка, а потом от души похохотать, глядя на него.
    Как-то в юности далеко от родины я познакомился с дедом, который от старости аж мохом взялся. Услышав, что  я  псковитянин, он очень обрадовался:
    - Служил я при царе-батюшке в Питере  со  скобарями.  До  чего
удалой народ! Все чего-нибудь да созорничают. И  почудить,  и  на-
питься, и подраться - на все горазды. Бывал я и в самой  губернии.
Самая пьяная губерния была во всей России.
    До чего же сильны и живучи традиции, добавлю я. Но гложет сом-
нение: ужли самая? Жизненный опыт подсказывает: теперь - не  самая. Отнюдь!
                САМОЛЕТ НА ПОЛЕ

    . . . Мы валандались в озере, когда кто-то из мальчишек натуж-
но завопил: "У Седухина самолет на поле сел! Альта!"
    И мы помчались к большаку, на станцию. Несколько казенных  до-
мов, стоявших при дороге, назывались станцией еще с тех пор, когда
между Новоржевом и Варшавским (теперь Киевским) шоссе, была откры-
та почтовая гоньба. Это случилось вскоре после смерти А.С.Пушкина,
который, к слову сказать, из Питера в Михайловское всегда следовал
именно по этой дороге. На станции в старину меняли лошадей. Еще  в
недавнее время большак здесь был извилист и живописен.  А  был  он
таким в память о великом поэте и  большом,  по  здешним  понятиям,
озорнике. Будто бы однажды по дороге из Новоржева, где поэт крепко
нагостился у купца Дм.Котосова, в гостинице  которого  беспременно               
останавливался, он решил справить малую нужду. А  так  как  спешка
была большая, то решил совершить он сие действо, не покидая коляс-
ки. Пикантность ситуации и игривость характера  Александра  Серге-
евича не могли не отразиться на рисунке оставленного следа. Память
об этом замечательном событии алтунцы увековечили, проложив дорогу
прямо по гениальному следу. Теперь шоссе здесь -  проекция  прямой
карандашной линии на местность, чудесно обезображенную «творцами».
    Но вернемся в детство. Мы взбежали на  пригорок  и  глянули  в
сторону Седухина. На поле под лучами солнца сияло зеркальце  воды,
которой здесь никогда не было. Вокруг воды в почтительном  отдале-
нии стояли люди, много людей. И тут мы уразумели, что зеркальце  -
не что иное, как самолет, отражавший солнце дюралевыми  поверхнос-
тями.
    Мелюзгу беспрепятственно пропускали в  первые  ряды  зрителей,
впервые увидевших самолет так близко. Да еще истребитель.  Да  еще
немецкий. Несколько солдат с оружием на изготовку  несли  охранную
службу вокруг истребителя. Пилот, бросив шлем на плоскость, проха-
живался рядом. Он покуривал  и  поглядывал  на  разиротов (псковизм, означающий понятно кого).
    Наверно, в детстве я не лишен был  нордического  шарма:  немцы
чаще, чем других детей, гладили меня по голове, одаривали конфета-
ми. Вот и на этот раз пилот увидел меня, заулыбался, подошел, взял
за руку и подвел к самолету. Потом встал на плоскость и свесился в
кабину. Он вручил мне копию своего самолета из  темносиней  пласт-
массы величиной с ладонь и плитку шоколада.
    Много лет маленький самолет был в числе моих любимых  игрушек,
пока я не подарил его кому-то из друзей уже здесь, на Урале.
    Наконец, прыгая по полю, подкатил легковой  автомобиль.  Пилот
переговорил с прибывшим офицером, влез в кабину, помахал  рукой  и
улетел.
               
                ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

    Хорошо помню 31 августа 1942 года. На семейном совете было ре-
шено отдать меня в школу, открытую новой  властью.  Школа  испокон
веку находилась в самом большом на станции здании, на  самом  при-
горке, откуда далеко окрест видны деревни с обеих сторон большака.
В ней учились многие поколения окрестных крестьян,  в  том  числе
и мои родители.
    И вот завтра - в школу! Мама приготовила шелгунок  из  прочной
полосатой матрасной ткани. Я положил туда школьные принадлежности, затянул сверху узлом из петли и - вперед.
    Тетка Нина подсуетилась и достала у немцев бумагу и  карандаш,
а дедушка привел в божеский вид добытые у кого-то довоенные барет-
ки.
    Я изо всех сил радовался новой прекрасной жизни, которую сули-
ла школа. Мои чувства вполне разделял Лелька. Весь вечер мы гуляли
с ним на улице.
С открытой  галереи княжеского особняка неслись звуки аккордеона. Парки  и  аллеи превратились в непроницаемо черные стены, между которыми  свободно распространялось благоухание цветов. Этот удивительный  аромат  из детства был пронизан сильным и нежным запахом душистого горошка...
    По теплой пушистой пыли выходим на околицу. Здесь просторно  и
ясно. Далеко-далеко видно звездное небо, и подступающее поле, все
в колючей стерне, пропадает во мгле. Совсем недавно здесь  даже  в
кромешной темноте светилась высокая стена ржаных стеблей и  вкусно
пахло свежим хлебом. Наверно, чтобы земля источала  столь  сильный
запах травы, листвы и всего сущего на ней, надо много влаги и теп-               
ла. На Псковщине и того, и другого  достаточно.  Поэтому  когда  я
приезжаю домой, меня всегда поражает прямо-таки осязаемость арома-
тов земли. Откуда-то из лугов и полей, перебивая звон  кузнечиков,
скрипучим голосом "дергает" коростель.
    Наутро мы с Лелькой в толпе детворы потопали в школу. Наверно,
я выступал очень гордо, потому что на груди моей  красовались  брошки  с собаками. Во дворе школы, образованном  живым  забором  из  кустов акации и деревьев, царили шум и возня. Школьников было много,  потому что явились и те, кто год пропустил. Тон всему  происходящему задавали старшеклассники (школа была начальной) - здоровенные,  по нашим тогдашним понятиям, ребята. Они вели себя, как рыба в  воде.
Мы с Лелькой, как мышата, жались к стене. Подскочила родня в  лице Борьки канашовского. Он подхватил нас и повел  в  класс.  Классная комната была единственной в школе. Здесь  одновременно  занимались все классы - с первого по четвертый.
    В коридоре меня поразили старшие ребята. Они со смехом тащили упиравшегося  курчавого  мальчишку  к табурету, на котором стоял длинный парень и крепил к крюку на  потолке тонкий шнур. Приглядевшись, я понял, что это толстая шерстяная нитка. Сделав петлю, парень спрыгнул. На табуретку стали  поднимать кудряша. Тот хохотал и не давался. Наконец, на него  надели петлю и вышибли табурет. Кудряш упал на пол  и,  закатывая  глаза, стал на потеху остальным сучить ногами, хрипеть и кататься по  полу.
    О том, что в Новоржеве вешали русских, я слышал, но вот видеть
не приходилось. Мальчишки, наверно, видели и вот  теперь  наглядно
показывали, как это происходит. Зрелище произвело большое  впечатление на зрителей, особенно на малышню.
    А повешенных увидал на следующий год,  когда  дедушка  возил
меня в Новоржев показать врачу. На перекладинах у глухой стены тю-
ремного здания висели, повалив головы набок, два или три человека.               
    ...Честно говоря, я не помню, чему меня учили в школе.  Запом-
нился букварь с портретом Гитлера. По нему что-то читали. Запомни-
лось, как один мальчик, ленинградец, который был старше нас,  рас-
сказывал о поездке с родителями к  теплому  морю.  В  перемену  мы
смотрели книгу, которую он принес показать, -  о  море  и  морских
обитателях. Длинная светящаяся рыба с зубастой пастью до  середины
туловища была настоящим чудовищем. Ее мы, в основном,  наверно,  и
разглядывали, потому что больше из книги я ничего не помню.
    Запомнилась красивая коробка из-под папирос,  на  которой  был
изображен военный в роскошном мундире с эполетами и с  черной  повязкй на глазу. Ее я нашел возле школы. Интересно,  кто  это  был? Мне известны только два кривых военачальника - Нельсон и Кутузов.
    Еще запомнились розги на стене и решето с сухим горохом в  уг-
лу. Это были овеществленные методы педагогического воздействия  на
воспитуемых. Одного не в меру расходившегося парнишку поставили на
горох. Он, крайне возбужденный этим обстоятельством  и  подстрека-
емый смехом ребятишек, начал кривляться и потешать ребятишек. Учи-
тель, он же директор школы, строго придерживался  своих  педагоги-
ческих воззрений и потому так треснул мальчишку указкой по голове,
что та сломалась, а парень с криком взвился от боли. Ученики испу-
ганно замолкли.
    По дороге домой Лёлька деловито сказал мне:
    - Надо набрать волчьих ягод. Чернила будем делать, все делают.
    До сих пор не знаю, действительно ли из волчьих ягод можно де-
лать чернила.
    Каждое утро бабушка Дуня провожала нас с Лелькой до околицы.
    - Ну, школьники-божевольники,- говорила она,- учитесь  хорошо.
Слушайтесь учителя и не балуйтесь. Самое тяжелое -  научиться  чи-
тать. А как научитесь - веселее дело пойдет. Шибко  интересно  бу-
дет.
    Сама бабушка, по ее признанию, "ни анной зимы в школу не  хо-               
дила".
    Что такое "божевольник", мы не знали.  Бабушка  Шориха  вообще
была щедрой на ругательные слова. Жиган, посак - это, понятное де-
ло, хулиганы. А может, одно из слов обозначает бандита, а другое -
охотника до разбойных действий? Кто его знает. Обоиш - тут, навер-
но, имелась в виду особая стойкость субъекта критики к способу родительского воздействия на поверхность юного организма. Отюканник - более мягкий  вариант  того же, потому что речь идет о стойкости к постоянным  тюканьям.  Отюканник к слову невосприимчив. Поэтому это что-то вроде куколки, из которой появляется обоиш. Глум - помесь дурака с  идиотом. И вот божевольник...
    Кстати, о букваре. Я всегда помнил, что он открывался  портре-
том Гитлера. Но никогда и никому даже не заикался об этом,  опаса-
ясь, что по младости лет мог ошибиться. Но однажды во время  поез-
дки на родину мне попалась в руки книга "Герман ведет бригаду" (Лениздат, 1965 г.), написанная М.Воскресенским,  бывшим  начальником политотдела 3-й Ленинградской партизанской бригады, воевавшей и в нашем районе тоже. Учитель по образованию, он так  описывает  знакомство с этим "учебником".
    "В просторной чистой комнате на скамейке у стола сидел русово-
лосый мальчуган с книгой в руках. Он с любопытством  уставился  на
нас. Сняв вещевые мешки и полушубки, мы сели  на  скамейки,  давая
отдых уставшим ногам. Закурили.
    - Что это у тебя за книга? - спросил я у мальчугана.
    - В школе дали.
    Я перелистал книгу. Это было специальное  издание,  выпущенное
фашистами для  русских школ. На первой странице -  портрет  Гитле-
ра. Дальше слащавые стихотворения на религиозные темы  и  рассказы
               
об "истинно русских патриотах" - белоэмигрантах".

   О ТОМ, ЧТО ЧЕЛОВЕКА НЕЛЬЗЯ ИСПЫТЫВАТЬ: ОН РОЖДЕН ДЛЯ СЧАСТЬЯ

Как все-таки хорошо, когда кругом свои, советские, и никого, кроме них. Пусть трудно, даже очень трудно, но зато все ясно и просто. Оккупация страшна своей неоднозначностью. Это была  проверка  не  только  на верность Родине, но и на твердость духа, к которой, как мне кажется, следует отнести готовность пойти на  физические  страдания  во имя Родины: ведь каждый вставший в ряды бойцов против  оккупантов, понимал, что ждет его, если он попадет в руки врага.
    Но ведь можно было и не лезть в борцы...  Разве  не  сдерживал
многих, у которых кипели сердца и чесались руки,  страх  за  жизнь
детей, близких, которые были рядом. Общественное мнение не порица-
ло многосемейных людей призывного возраста или малолеток,  уклоня-
ющихся от борьбы. Но проверка на мужество была всеобщей. И те, кто
был в оккупации, хорошо знают знают цену друг другу.
    Немало хороших людей, попав между молотом  и  наковальней,  не
выдержали. Но надо ли винить их в этом? Сейчас мы знаем, что очень
немногие способны выдержать пытки. Помните, что сотворил юридичес-
кий трюк К.Вышинского - "признание вины  -  лучшее  доказательство
вины"? Не в застенках гестапо, а в подвалах НКВД чудовищным пыткам
подвергались миллионы ни в чем не повинных людей, у которых  выры-
валось признание вины. Твердокаменные большевики, члены ордена ме-
ченосцев,уступали палачам быстрее других, по свидетельству очевид-
цев, того же Льва Разгона. А настоящую твердость духа демонстриро-
вали глубоко верующие люди.
    Прочитаем, однако, о чем повествует дальше начальник политот-
дела: "На другой день, - пишет М.Воскресенский, - я пошел в школу,               
открытую в этой деревне гитлеровцами, и встретился там с  учительницей, молодой миловидной женщиной. Мы разговорились. Я  узнал,  что муж учительницы на фронте, а ее и маленькую дочку судьба забросила на Порховщину. Надо было как-то жить, и она стала работать в  школе.
    - Как же вы, жена советского командира, пошли на работу к  фа-
шистам, против которых сражается ваш муж? (Двумя строками выше сам
Вознесенский дал на этот вопрос исчерпывающий ответ. -  Примеч.ав-
тора).
    Учительница смутилась. Со слезами на глазах она ответила:
    - Я учу детей по-советски.
    - Но по фашистским учебникам.
    - Я стараюсь антисоветские рассказы не читать.
    - Верю этому. Но ведь рано или поздно  вас  заставят  работать
так, как хочется гитлеровцам. Не послушаетесь, они учинят над вами
расправу.
- Что же мне делать? Посоветуйте."                Да, не позавидуешь женщине... Но заметьте, сколь рознятся  ис-
ходные позиции собеседников. С одной стороны  человек, у  которого
всё в порядке: сытый комиссар, военный человек, несущий службу в партизанской бригаде. С другой - бездомная женщина с ребенком, у  которой нет выбора: между голодной смертью и  работой  в  фашистской школе. Замечательный образчик доверительной беседы красного душеприказчика.
    Я вспоминаю новеллу из "Дон Кихота  Ламанчского"  о  том,  как
один благородный идальго с помощью ближайшего друга решил испытать
верность своей молодой супруги. Испытание было проведено так  пси-
хологически точно, так по-садистски скрупулезно, что его не выдер-
жала не только молодая супруга, но и участник эксперимента - друг.
Они пылко полюбили друг друга. "Человека нельзя подвергать испыта-
ниям: он может не выдержать"- вот открытие,  сделанное  величайшим               
гуманистом М.Сервантесом почти пять веков назад. Сервантес знал, о
чем писал. Прочитайте его биографию, вспомните, что жил он во вре-
мена инквизиции, - и вы сами убедитесь в этом. "Человек создан для счастья, как птица для полета", - дополняет его М.Горький.
  Организаторы испытаний сотен миллионов людей, как это случилось в ХХ веке, плевать хотели на гуманизм и на гуманистов. Они продолжают плевать абсолютно  безнаказанно  и  в  наши дни. Есть международные организации, способные хоть иногда  заставить этих вершителей судеб сглатывать избытки слюны. А вот отучить их от мерзкой привычки пока некому. Я мечтаю о  времени,  когда в мире возникнут институты, облеченные столь высоким доверием  народов, что они, минуя суверенитеты, несовершенные законы и  беззакония стран, страдающих от тирании, способны будут  наказать  любого мерзавца,  преступившего  законы   цивилизованного   человеческого
общества и заповеди Христовы. Если таким законам быть, то перед лицом надвигающейся на человечество катастрофы ждать их появления осталось недолго.
    Однако корыстолюбие, жажда власти и фанатизм, эти три кита че-
ловеческой порочности, в наши дни достигли  таких  масштабов,  что
элементарный здравый смысл стал символом донкихотства и слабоумно-
го идеализма. Это не внушает оптимизма. Жадно обнимая добычу, сла-
дострастно сопя и чавкая, человечество может провалиться в  тарта-
рары в исторически обозримом будущем.
 
         РОЗГИ ДЛЯ ПОЗНАНИЯ БЛАГА. РАССТРЕЛ ДИРЕКТОРА

    "Благодарим Тебе, Создателю, яко сподобил  еси  нас  благодати
Твоея, во еже внимати учению. Благослови наших начальников,  роди-
телей и учителей, ведущих нас к познанию блага, и подаждь нам  си-
лу и крепость к продолжению учения сего".
    Наш учитель, он же начальник, похоже,  не  очень-то  стремился               
вести нас к познанию блага. Расшалившись,  я  отскочил  к  стенке,
возле которой стояли зимние оконные рамы, и разбил большое стекло.
Налетел учитель, он же директор, пожилой уже  человек,  всю  жизнь проработавший в школе. Он ухватил  меня за ухо и  волоком  потащил в класс. Я умирал со страху в предвидении жестокой публичной порки. Но экзекуции вместо меня подвергли кузена Борю. Наставник  так и заявил: вместо виновника, который мал.
    Меня и Лельку сразу же забрали из школы. Так бесславно  закон-
чилась моя первая попытка приобщиться к знаниям. В следующий раз я пошел в школу через два года. А другу моему Лельке учиться никогда больше не довелось. Вскоре после освобождения его случайно застрелил из пистолета шестилетний братишка. Застрелил на печке, где у них оказался целый арсенал оружия.
    Кстати, Боря тоже бросил школу. И оказался прав: учебу в нена-
шей школе советская власть не признала.
    Как это ни странно, но порка имела последствия и для нашего славного ментора. Через год с небольшим, когда  наша  семья находилась в партизанском отряде, его как активного пособника  фашистов партизаны заочно приговорили к смертной  казни.  В  деревне
долго помнят зло: родной брат пострадавшего за меня - Коля,  кото-
рый к тому времени уже партизанил, вызвался  привести  приговор  в
исполнение.
    Как-то, будучи во Пскове, где Коля живет, я спросил  его,  как
было дело. Тем более, что в памяти моей сохранились рассказы, буд-
то он издевался над учителем, а потом надругался над его трупом.
    - В деревне и не такое придумать могут,- возразил Коля. -  Ну,
сам подумай, зачем я бы стал измываться над дедом, который учил  и
меня? Да почти все, кто присутствовал при казни, были его ученика-
ми.               
    - Завели мы его в лес,  прочитали  приговор.  Он  затрясся  со
страху. Мы расстреляли его не сразу. Повели дальше по  тропе.Я шел сзади. Выбрал момент и выстрелил ему из пистолета в голову...
    Вот как бывает, братка,-вздохнул он.- А до войны ничего худого  за ним не замечали. Уважали. Сам знаешь: учитель что поп на селе.

                К ИСТОРИИ РОДНОГО АЛТУНА

    Многострадальная Псковская земля! Самая  западная  из  русских
земель, она в течение веков была ареной кровопролитных сражений  с
иноземными захватчиками. Историки посчитали, что Псковская вечевая
республика, воин и страж Земли Русской, в эпоху средневековья сот-
ни раз  отражала  нападения  захватчиков,  обеспечив  незыблемость
западных границ Древней Руси.
    Кто только ни побывал в окрестностях Алтуна: ратники литовско-
го князя Витовта, воины Стефана Батория, ливонские псы-рыцари. Ал-
тунщина - ближайший сосед Пушкинского заповедника, до Михайловско-
го - рукой подать. Исследователи утверждают, что село  Воронич,  к
которому примыкает Тригорское, упоминается в русских  летописях  с
Х1Y века. В те времена это был один из крупнейших пригородов Пско-
ва, его форпост вблизи русско-литовской границы. Алтун к этой гра-
нице на добрый десяток километров ближе.
    Говорят, если ковырнуть поглубже Псковскую землю в любом  мес-
те, обязательно найдешь остатки какого-нибудь оружия - от копья до
автомата. Следы последней войны - незатянувшиеся раны на лике зем-
ли. Все леса вокруг Алтуна изуродованы линиями  окопов,  ямами  от
блиндажей и огневых точек, всюду остатки колючей проволоки,  желе-
зо. А ведь прошло более полувека!
    Мой дядя, Зиновьев Андрей Васильевич, нашего, как говорят, Ми-
роновского корня, большой знаток края, утверждает,  что  в  окрес-
               
тностях Алтуна полно древних славянских захоронений и что об  этом
писали, в частности, тот же С.Гейченко, правда, с его же, дядиных,
слов. Не знаю - не читал. Но что я знаю твердо - странное имя свое
Алтун получил в обозримом прошлом. Как оно называлось раньше и что
было на этом месте до имения князей Львовых - не известно. 
    Я слышал прежде и встречал в литературе о наших местах  назва-
ние села в таком вот виде: Алтун (Альтона).  Название  явно  инос-
транное, по звучание скорее латинское. С чего бы это? Естественно,
по законам русского языка оно скоро превратилось в странное  обра-
зование - скорее не по звучанию, а по неопределенности отношения к
какому-либо народу.
    В тюрских языках есть слово "алтын", что значит "золотой". Сам
лично работал целых две недели на току в  деревне  Алтынташ  Челя-
бинской области. В переводе на русский алтынташ -  золотой  камень
(как караташ - карандаш - черный камень).
    Почему-то я всегда был уверен, что Львовы назвали свое  имение
в честь какого-то населенного пункта  за  рубежами  России.  Может
быть, так называлось имение какого-нибудь римского императора, пи-
сателя, философа?- рассуждал я. Не могу взять в толк, откуда я по-
черпнул, что княжеский особняк чуть ли не копия  какого-то  извес-
тного в Германии дворца, чуть ли не из ансамбля Сан-Суси. Не пото-
му ли в Алтун так часто наезжали художники в немецкой военной фор-
ме и, часами стоя у мольбертов, скрупулезно переносили особняк  на
свои холсты?
    И вот пару лет назад я просматривал  журнал  из  новых  (может
быть, "Эхо планеты"?), а в нем - большая статья о Гамбурге. Оказы-
вается, в состав земли Гамбург  входят  города  Альтона,  Харбург,
Вандсбек и Бергедорф. И что в настоящее время Альтона входит в го-
родскую черту Большого Гамбурга, а еще в начале века это был тихий               
и уютный городок на берегу Эльбы, в ста десяти километрах от ее впадения в Северное море и что это было любимое  место  отдыха  европейских аристократов, а в особенности русских.
    Не здесь ли зарыта собака? Не был ли Львов страстным почитате-
лем немецкого курортного местечка? И уж если на то пошло, не  ско-
пирован ли княжеский дом с какого-нибудь альтонского здания - гос-
тиницы, пансионата? Может быть, оригинал цел-целешенек, в  отличие
от копии, взорванной с немецкой  добросовестностью?  Долгое  время
после войны это были живописные развалины,  украшенные  элементами
декора из мрамора и  глазурованных  плиток,  потом  осталась  гора
строительного мусора: все более-менее приличное было аккуратно пристроено для нужд частного домостроения. Так же, как и, например, прекрасно сохранившиеся после военных напастей  каменные стены каретного сарая, растащенные под фундаменты  строящихся  домов: у местного колхоза не хватило ни  средств,  ни  хозяйственной сметки для сооружения  крыши,  чтобы  восстановить  прекрасное,  а
главное вечное хозяйственное строение.
    Александр Сергеевич неоднократно наезжал в наше село с визита-
ми к губернскому предводителю дворянства, каковым был в  то  время
А.И.Львов. Имение Львова славилось на всю  губернию картинной галереей, роскошью интерьеров, конюшней, псарнями. Говорят, имение Троекурова в "Дубровском" во многом было  списано с Алтуна, как, впрочем, и в Троекурове окрестные помешики узнавали Львова.
    В своей книге "Пушкиногорье" С.Гейченко  приводит  рассказ  об
одном из Львовых, Александре Алексеевиче, потомке предводителя:
    "... Александр (из Алтуна) ездил по уезду в золотой колеснице,
в тигровой шкуре на голом теле. Всю деревню свою он таскал  с  со-
бою, увешивал их груди орденами вроде льва и солнца. Но держал  их
голыми.
    Раз он затеял правильный штурм Новоржева. Собрал армию,  выка-               
тил пушку и осадил город. Начал даже пальбу. Хорошо, что исправник
был догадливый. Он взял какие-то ржавые ключи, положил их на  бар-
хатную подушку и вместе с "отцами города" торжественно вышел  нав-
стречу врагу и сдал ему город..."
    Роскошным имением Алтун стал на рубеже ХХ столетия, о чем сви-
детельствуют даты, выложеннные из красного  кирпича  на   фронтоне
каменных построек села (деревянных в Алтуне  почти  не  осталось).
Секрет прост - Львовы оказались толковыми хозяйственниками и сумели не только наладить производство разнообразной     сельскохозяйственной продукции, но и создать комплекс предприятий по ее переработке. Вот таким прекрасным местом на земле я его и запомнил.
    С тех пор минуло более полувека. Много  перемен  произошло  не
только в мире, но и в русской деревне. Русская деревня рухнула под
тяжестью  социалистического  способа  хозяйствования.  Рухнула  не
только в переносном, но и самом прямом смысле. Не обошла чаша  сия
и мой родной Алтун. От того, каким он был в годы  войны,  остались
неопрятные развалины, а поля вокруг, кормившие поколения крестьян,
превратились в пустыри. В деревнях доживают свой век старые немощ-
ные люди. Во время войны сто пятьдесят человек обрабатывали триста пятьдесят гектаров алтунских полей, а в восьмидесятых на все  деревни вокруг остались четыре полевода, одни пенсионерки. Мудрость красных хозяйственников поражает: будто в коммунистическом завтра, по их представлениям,  никто не будет нуждаться ни в плодах земли, ни в тучных стадах.
    Ну, а временем расцвета Алтуна, видимо, надо считать преслову-
тый 1913 год. В четырнадцатом началась война. Потом  революция.  В  созидательном запале революционные массы сожгли и разрушили в Алтуне два кирпичных дома, в которых жили люди. Кто это сделал? Точно известно, что не алтунские. Когда тайком стали               
растаскивать добро из брошенного особняка, алтунцы разыскали экспроприаторов, отобрали краденое, нагрузили его на телеги, а воров запрягли и, погоняя их кнутами,  привезли  имущество назад. Воры же все и разложили-расставили по местам.

                БЕЗЗАБОТНОЕ ДЕТСТВО ПРОДОЛЖАЕТСЯ!
 
   Итак, в школу я больше не пошел. Только сейчас понимаю,  какой
царский подарок преподнесла мне Судьба: подумать только  -  безза-
ботное детство мое продлевалось на целых два года! А если присово-
купить к этому то обстоятельство, что я не знал ни яслей, ни детского сада, так скажите, только честно, кто не  позавидует такому детству? Вспоминаю, как бабушка моя Евдокия  Ивановна, уже после войны, живя в городе, жалела малых деток,  которых  надо рано-рано в любую погоду вытаскивать из теплых постелек, чтобы отнести в ясли или отвести в садик. "Мыслимо ли так над детями измываться? - сокрушалась она. - Да дети только тогда и растут,  когда спят досыти... И что это за жисть такая?"
    Я уже говорил, что у бабушки был большой педагогический  (если
уместно это слово в данном конкретном случае) опыт: она  родила  и
довела до самостоятельной взрослой жизни одиннадцать детей -  тетя
Нина - младшенькая,- не потеряв ни одного. Кроме того, собственной
грудью вскормила двоих детей князя и пестовала их наравне со  сво-
ими детьми до школьного возраста. Мать моя была  сверстницей  бар-
чат. А бабушку до самой смерти в округе и стар и млад звали "нянь-
ка Дуня", хотя умерла она в шестидесятые годы и лишь кто постарше  знал  о ее кормилицыной ипостаси.
                х х х
    ... Кажется, совсем недавно носились мы  босиком  по  пыльному
горячему песку, по ласковой кучерявой травке...
    На улице, бывало, хлещет дождь, а мы стоим толпой у дверей  и
выглядываем наружу. Кто-нибудь вскрикнет вдруг от собственной уда-
ли и выбросится на улицу, чтобы вихрем  промчаться  по  лужам  под               
льющимися сверху потоками. Несется так, что только брызги в сторо-
ны!
    А как хорошо после дождя разгуливать босиком по теплым  лужам!
Податливая грязь расступается под ногой, червяками извиваясь между
пальцами. Ощущение странное, но приятное. След от  ступни -  такой
отчетливый и такой интересный, что его можно печатать до бесконеч-
ности, - медленно заполняется грязной водой.
    Что может быть лучше лужи на траве, особенно если она под  де-
ревом? На воде - густой налет желтой пыльцы. Упадет с ветки  тяже-
лая капля, ударится о воду и разлетится мелкими брызгами. На  воде
в этом месте подпрыгнет пупырышка - и пойдут от нее  по  луже  ма-
ленькие круги, разгоняя пыльцу. А как приятно бродить по  травяным
лужам босиком! И ноги становятся чистыми-чистыми.
    Полетели по воздуху белыми лопухами слипшиеся первые снежинки.
На улице тихо-тихо. И снегопад!  Радостным  визгом  встречает  его
детвора. Снег падает такой густой и пушистый, что на улице глаз не
разлепить. Ничего не видно. Только шуршит шевеляшаяся белая стена.
Снег закончился так же внезапно, как пошел. Села  не  узнать.  Все кругом белым-бело. И снова мы выглядываем из дверей  на  улицу. И снова соревнуемся, кто дальше убежит от дверей  по  снегу.  Ступни горят! Удальцы сверкают алыми пятками над белой  дорогой,  аж  дух захватывает. После пробежки всяк норовит  побыстрее  заскочить  на общественную печку. И скоро на ней оказывается  вся  ребятня. Каждому хочется рассказать о своих впечатлениях. Только и слышно:"А я...", "А  вот  я...",  "А  Лелька...",  "А Борька..." До чего же прекрасна жизнь!
                х х х
    Однaко такое длинное и удалое детство, как оказалось, имело  и
негативные последствия. Когда через два года я пришел восьмилетним
в школу, выяснилось, что знаю я лишь три буквы: а, б и м.  Две  из
них легко складывались в "мама", а еще две были моими инициалами.               
Сейчас уровень моего развития, наверно, определили  бы  следующими
красивыми словами:"Олигофрения в стадии дебильности". Но разве бы-
ли я и мои друзья виноваты в том, что у нас не было книг, что  ро-
дителям некогда было с нами заниматься грамотой? Да и как они мог-
ли это делать, если по теперешним  меркам  были  они неграмотны?
    Забегая на два года вперед, скажу, что, едва начав учиться  на
родине в 1944 году, учебу я прервал по причине переезда  на  Урал,
к отцу, который, как оказалось, всю войну проработал на  оборонном
заводе и отыскал нас после оккупации. Первую четверть я практичес-
ки пропустил. Учительница ахнула, когда  ей  открылся  багаж  моих
знаний. Но тут мне на выручку откуда-то подоспел Рафаэлло Джовань-
оли. Маме, малограмотной, но большой охотнице  до  чтения,  кто-то
дал почитать "Спартака". Мы стали читать книгу вместе.  Мне  каза-
лось невероятным, что по каким-то маленьким буковкам  можно  узна-
вать самые невероятные сведения о самых невероятных вещах. И  я  с
таким остервенением стал постигать грамоту, что через сравнительно
короткий срок мы вдвоем проштудировали увеситый том. А к  весне  я
без запинки читал по газете, обогнав в скорости чтения многих  од-
ноклассников.
                х х х
    ... И опять мы стали ходить к озеру, которое совсем было забы-
ли в осеннее ненастье. Потому что в пасмурную погоду у  озера  хо-
лодно, мокро и грязно. А теперь озеро, с виду  такое  неуютное,  с
темной холодной водой, стало для мальчишек привлекательным. В  ка-
мышах вода замерзла. Мы скользим по льду, шумно раздвигая камыши, прямо к рогозу, чтобы срезать такие желанные, такие черные и такие бархатные початки. Постукивая палками, приближаемся к тонкой и прозрачной ледяной кромке,за которой - вода. Самых маленьких ребята постарше к воде не подпускают.  Волны, разбиваясь о твердь, струями стекали по корням деревьев, по  прибрежным               
камням, по травам и веткам и замерзали, образуя  у  берегов причудливые ледяные фигуры. Приглядевшись, можно угадать в  них  и людей, и птиц, и зверей..
    Там, где из озера тихо струятся воды ручья, однажды мы увидели
такую картинку. На бревешке, лежащем в воде и схваченном по закра-
инам льдом, сидит черный зверек, величиной с хорошую мышь.  Корот-
кими лапками он держит что-то и с аппетитом грызет, суетливо шеве-
ля усами. Потом "мышь" бросается в  воду  и  погружается  на  дно.
Здесь довольно глубоко, но сквозь прозрачную  воду  хорошо  видно,
как она там что-то перебирает. Захватив нечто, всплывает, мгновен-
но оказывается на бревнышке и как ни в чем не бывало поспешно про-
должает насыщаться. Что это за зверь, никто не знает.
    Мы смотрим за погружениями незнакомца, пока  не  замерзаем.  А
куторе (название животного я узнал много позже) весело и комфортно.
    ... Зима все ближе и ближе. Дует холодный пронизывающий ветер.
Низкие черные облака клочьями проносятся над землей,  бросаясь  то
дождем, то снегом. Мрачно и неприютно вокруг. Сердито  шумит  лес,
растревоженный непрекращающимися порывами ветра.
    С первыми морозами появились красногрудые снегири,  замелькали
желтыми зеркальцами на крыльях стайки щеглов над бурьянами. В сады устремились шумные многочисленные ватаги свиристелей,  обмениваясь на лету мелодичным "свиристеньем".
    Проснулись мы однажды, побежали на озеро и ахнули: оно превра-
тилось в гладкое светлое зеркало. А на зеркале - ни  снежинки.  На
льду побывало в этот день все село, включая радостных,  как  дети,
оккупантов. Однако отходить от берега не решались. Только мальчиш-
ки постарше, которым было лет по четырнадцать, в том числе мои родственники, смело направились к дальнему  противоположному  берегу.  Лед под ними прогибался и трещал, но был прочен и эластичен,  как  все молодое.
    К вечеру ребята вернулись крайне  возбужденными.  Оказывается,               
невдалеке от противоположного берега  сквозь  прозрачный  лед  они
видели выдру. Выдра, как они уверяли, внимательно разглядывала их
прямо из-под ног, а потом исчезла. Ну разве не сенсация?
                х х х
    Отец мой, разлученный с родными  краями  всю  вторую  половину
жизни, с наслаждением вспоминал детство и юность, и,  слушая  его,
казалось, что там навсегда были прописаны радость и веселье  и что
не было и нет мест на земле интереснее и краше наших.
    В времена его отрочества, когда вставало озеро, дорога в школу
из Свистогузово и обратно превращалось  в  сплошное  удовольствие.
Во-первых, она делалась намного короче и большая часть ее  про-
легала посередине озера и вдоль него. Алтун оставался в стороне. А
во-вторых, дорога становилась  спортивной дистанцией.  Мальчишки и
девчонки из Устиново, Лябино, Канашовки и Свистогузово  устраивали
гонки: кто бегом, кто на санках а кто  на  ...  коньках.  Лично  я
коньков в годы оккупации не видел. Но ... оказывается, в двадцатые годы мальчишки мастерили  их из толстой проволоки, прилаженной к деревянной колодке.  Проволока была в дефиците, поэтому у счастливцев было по одному коньку. 
Деревянный конек с проволочным полозом крепился к лаптю. Конькобежец одной ногой отталкивался, а другой на коньке скользил по льду.
    - Если дул попутный ветер, - рассказывал отец, - то  встанешь,
бывало, на конек, распахнешь полушубок, как парус, оттолкнешься, и
глазом не успеешь моргнуть, как перенесешься через озеро. А там  и
до деревни рукой подать - полкилометра лесом.
    Чем хороша деревня, так это безусловным,  само  собой  разуме-
ющимся привлечением детей к физическому труду. Отсюда культ силы и
выносливости среди деревенской детворы. Отец, когда ему  было  уже
за шестьдесят, свободно ходил на руках. Оказывается, часть  пути  в  школу свистогузовские ребята преодолевали на руках. Конечно,  не  зимой.               
Девчонки от ребят не отставали. Подоткнут подолы и - вперед.
    - Летом на озеро купаться наперегонки на руках бегали,- добав-
лял отец.
                х х х
    ... Именно в эту чудесную пору сподобилось мне тонуть  в  оче-
редной раз.
    Еще летом дядя Антон соорудил на озере мостки по заданию коменданта. Мостки уходили по сваям в озеро метров на  де-
сять, а потом расширялись, образуя букву Т. Они были огорожены пе-
рилами, и только часть поперечины буквы Т, обращенная  в  открытое
озеро, была без перил. Я спрыгнул с мостков на лед. И хоть  высота
была небольшой, лед подо мной  проломился,  и  я  с  головой погрузился в воду -  в  пальто,  валенках  и  рукавицах. Всплыв, ударился головой об лед. Но как-то быстро оказался  в  полынье. На мостках кричали и плакали навзрыд верный друг  Лелька  и его младший брат Шурка - им очень меня стало жалко. Они вцепиись в меня и стали тащить изо всех сил. Помогать больше  было  некому, рядом не оказалось ни души. Я хватался за лед и  норовил  вскарабкаться на него. Ребята упирались как могли. И наши совместные усилия имели успех. Скрыть факт купания было невозможно - я был  мокрее воды. А вот какой была кара - не упомню.

                ЗИМНИЕ ПОСИДЕЛКИ

    ... По вечерам в белом доме начинались посиделки. В "холле"  у
русской печки сумерничали деды. И наши и из красного дома. Они си-
дели на длинной лавке и степенно рассуждали, покуривая. При затяж-
ке концы простых самокруток и "козьих ножек" почти всегда  вспыхи-
вали пламенем, освещая бородатые физиогномии. Деды несуетно  заду-
вали их, не прерывая неспешной беседы. Эти  всполохи  в  кромешной
темноте вкупе с приглушенной басовитой беседой и  густым  табачным               
дымом создавали  иллюзию  чего-то нереального, шаманского. Я  сижу
на табуретке сбоку и все ерзаю-ерзаю, потому что зад устает от долгого сиденья. А дедам хоп  хны.  Помню,  как кто-то из дедов вдруг и говорит:
    - Борьк, етиттвоюмать, фули ты шебуршишь, как воробей в  сухом
венике?
    Все засмеялись, а я, сконфузясь, побежал к мамке.
    Помню, как в схожей ситуации Витька подбежал к нам с дедушкой, когда мы сидели у печки, и, хлопая себя по  набитому  животу, сделал заявление:
    -Деда! Пузо лопнет - наплевать: под рубахой не видать.
    Наверно, только что от кого-то услышал, удивился  и  решил  со
всеми поделиться. Дедушка сказал ему со смехом:
    - Вить, хвались умом, а не оходом (животом)!
    Мальчонка задумался, запустив палец в нос, а потом побежал дальше рассказывать о своем наплевательском отношении к лопнувшему  под рубахой пузу.
    Был клуб и у женщин. «Заседания» клуба проходили в нашей комнате - самой большой в доме. Дамы, естественно, вели оживленные дамские разговоры. Но не только. Очень часто пели под гитару песни. Иногда соло. Хором чаще всего пели песни "Ты  гуляй,  гуляй,  мой  конь", "Эх, летят утки". Мать  под  гитару  пела  душещипательный  романс "Мамочка милая, сердце разбитое, милый не хочет любить".
    Дамский кружок испытывал очевидное удовольствие от общения.               

    Почти всегда пение совмещалось с рукодельем и "исканием". Мать в старости говорила, бывало:
    - Посмотришь: сколько перхоти у людей, прямо струпьями. И пле-
чи, как мукой, присыпаны. Раньше у нас такого  не  было.  Гребешки
были частые черепаховые, искались постоянно. Положишь подушку кому
на колени, на подушку - голову. Тебя и "ищут": кончиком  ножа  пе-
рекладывают пряди, проборы скоблят, а вшей или гнид давят.  И  ис-
кать интересно, и когда ищут  -  приятно.  Так  на  сон  и  тянет.
Как-никак массаж. И голова после этого никогда не чешется.
    Жизнь однажды заставила меня проникнуться прелестью "искания".
Вот где  пригодились  методические  указания  матушки. Как-то внук
приехал из летнего лагеря и привез с собой педикулез. Голова у не-
го оказалась набитой вшами и гнидами. В аптеке никаких     средств
борьбы с этой смешной хворью не оказалось, и я обратился  к  опыту
своих предков.
    ... В атмосфере такой задушевности  мы,  ребятишки,  сидим  на
печке (это когда клуб собирается в комнате Микени Солдатова, у ро-
дителей Лельки с Шуркой) и посматриваем, как баба Дуня,  подпевая,
"доит" кудель, тетя Катя вяжет. Мы развлекаемся тем, что ловим тараканов,  безмолвных  и  шустрых, и запихиваем их в спичечные коробки, которых на печке  полно - из них, как из вагончиков, сотворены длинные, в несколько коробков, "cоставы". Тараканы внутри "шквярятся", коробка потрескивает, когда прижмешь ее к уху, совсем как радио. "До чего интяресно!"
    Тараканов в доме очень много. Когда все укладываются  спать  и
затихают, в темноте слышно неясное шуршание - это тараканы.               
Особенно любят они стол. Скобленная-перескобленная ножом столешница притягивает их, как магнит. Когда светает, ясно  видно, что столешница шевелится как живая.
    А вот сверчок - загадка. Он то помалкивает себе за  печкой,  а
то издает приятные звуки. Еще в детстве слышал я, что в новом доме
перво-наперво надо поселять сверчка. Потому что без сверчка дом сирота. Уже взрослым прочитал у японского классика Басё такую хок-
ку:
              Какая грусть!
              В маленькой клетке подвешен
              Пленный сверчок.
    Оказывается, с незапамятных времен "в Японии и Китае стрекочу-
щих насекомых (сверчков, цикад) держат в доме в маленьких клетках,
как певчих птиц". Как сходны человеческие вкусы!
    Невидимый и неуловимый певец, сверчок похож на кузнечика, почти как однояйцовый близнец. Только нежного  оливкового цвета и не прыгает. Однажды по  весне  наш  конструкторский отдел отправили работать в теплицу, и там сверчков  оказалось  так много, что мы свободно брали в руки сразу по  нескольку  особей  и разглядывали их сколько хотели. Домой взять  никто  не  решился  - больно плодовит!
    ...На дамских посиделках, где была очевидной тяга к  духовнос-
ти, я впервые услышал стихи Николая Алексеевича Некрасова.  Кто-то
принес поэму "Орина - мать солдатская". Стали читать "вгул" по  очереди, так как все читали не очень. Стихи были  настолько  созвучны общему "сиротскому" настроению, что по ходу  чтения  женщины  тихо плакали. А когда добрались до строфы
              Повалился - плачет, кается,
              Крикнул: "Ваше благородие!
              Ваше!.." Вижу задыхается,-                декламацию прервали рыдания.               
    Вбежали встревоженные мужики: "Что случилось?" и остались. По-
том поэму перечитывали еще раз, для них.
              Мало слов, а горя реченька,
              Горя реченька бездонная.
    После последних слов поэта все начали вздыхать и удрученно цо-
кать языками: "Вон она, жисть какая для простого-то народу!" Мужи-
ки раздумчивые комментарии обильно перекладывали нецензурными сло-
вами. Надо думать, для пущей убедительности.
    Согласно семейному преданию, судьба моего дедушки Дмитрия  Ва-
сильевича странным образом повторяла судьбу Орининого  сына.  Рож-
денный в 1875 году, срочную службу он нес  в девяностые  годы  прошлого столетия. Однажды к наказанию палками был приговорен  товарищ  дедушки. Когда того, привязанного  к  винтовкам,  пропускали  сквозь строй, дедушка не ударил наказанного, а лишь коснулся его  палкой.
Офицер, здоровенный мужичина, заметил это, подскочил к  худенькому дедушке и одним ударом выбил ему передние  зубы.  А  потом  сквозь строй протащили дедушку. Ему отбили все внутренности и вскоре  комиссовали вчистую. Но дедушка оказался живучим,  хотя  долгие  еще годы постоянно прибаливал.

1943 год. ДАЖЕ НЕМЦЫ ВЕРЯТ В НАШУ ПОБЕДУ!
О СНЕГОПАДАХ, ЛАТЫШАХ И МОЕМ ПОЗОРЕ

    ... Не успели оглянуться, а Новый  год  тут  как  тут.  Новый,
1943-й.
    Зима на переломе 42-го и 43-го годов была богата щедрыми  сне-
гопадами,  пургой и метелями. Большак часто и  надолго  заваливало
сугробами. Жителей прилегающих к большаку деревень поголовно выго-
няли на расчистку дороги, которая превратилась в снежный  тоннель.
Отвалы по обочинам были так высоки, что машин от Алтуна, с пригор-
ка, не было видно вовсе. Только шум моторов  указывал  на  присут-
ствие оживленного шоссе.               
    1943 год мы, дети, встречали в школе, куда  были  приглашены
не только учащиеся, но и вся детвора. Спасибо  за  это  нехорошему
директору!
    Елка стояла на середине учебного класса и, конечно, была  кра-
савицей. Это и не удивительно: было из чего выбрать.  Елок  в  ок-
рестных лесах - хоть отбавляй! Игрушки тоже были хороши. Почти все
игрушки принесли Круминьши: отец, мать и двое детей  -  мальчик  и
девочка. Сам Круминьш, стройный и темноволосый мужчина с  красивым
узким лицом, был механиком в совхозе "Вехно" и дружил с  моим  от-
цом. Во время войны, бывая в Вехно, мы всегда оставались у них но-
чевать.
    В наших местах, пограничных с Латвией, латышские семьи  в  де-
ревнях - не редкость, как   на северо-западе Псковской  области 
эстонцы. Псковичи - и это характерно для представителей других больших народов - никак не выделяли их из своей среды, и,  наверно, не каждый в деревне знал, что их односельчанин Ванька Мельников был латыш Ян Чаун. Тем более, что в деревне в ходу, как пра-
вило, не фамилии, а прозвища. Национализм на бытовом  уровне  пол-
ностью исчерпывается пословицей: "В няво, как в латыша, - хрен  да
душа", не понятно как возникшей у псковского крестьянина, имевшего
не больше.
    Очень часто латыши были  сельскими  интеллигентами,  как  Фриц
Круминьш. В просторном доме "дяди Феди" было несколько комнат: до-
щатые перегородки делили избяное пространство на небольшие  закут-
ки. В одном из них на полках было изрядное количество книг,  пате-
фон на низком столике, швейная машинка и скрипка в потертом футля-
ре. На комоде - статуэтки. На стенах - портреты солидных  дядей  в
белых воротничках и галстуках. В большой комнате - огромный фикус,
на подоконниках - герань и "ванька мокрый".
    Зато по весне большая кухня с русской печкой становилась фили-
алом скотного двора, как, впрочем, и в каждой  деревенской избе. В               
тесном закутке между печкой и стеной стучал  крошечными  копытцами
недавно родившийся теленок; и хотя солома под ним постоянно  меня-
лась, запахи хлева перебивали все остальные. Мы с дедушкой и  зап-
ряженным в розвальни Колькой "трапились" к ним как раз, когда на дворе сильно похолодало  и  в  избу привели простуженную овцу и пустили под печь с десяток кур.
    На другой день нас с маленьким Круминьшем закутали в тулупы  и
повезли в Новоржев. Мы с дедом поспешали к какому-то родственнику,
а Андрея мать везла к зубному врачу. Все долгие десять  километров
он стонал, а его мама,  склонясь  к  вороху  покрывал  и  платков,
участливо спрашивала:
    - Ягодка, зубкам больно?
    Чем, как оказалось, очень веселила моего  смешливого  дедушку.
Он долго потом вспоминал об этом и все похохатывал: дескать, знает
одну ягодку, у которой есть зубки.
    Так же, на всю жизнь, рассмешила одного из моих кузенов стару-
ха-соседка, обратившись к своему старику с такой вот речью:
    - Тимох, я думаю, ты сявонни никаво не кусил (ничего  не ел). Куси каво-нибудь!
    В доме у Круминьшей стояли два немецких офицера. Вечером, ког-
да хозяева и мы переделали все дела, постояльцы вышли в горницу и стали ужинать. Денщик подавал на стол, а офицеры, тихо  переговариваясь, приступили к трапезе. Для начала они  с  "прозитом" выпили по крохотной рюмке шнапса и стали закусывать  бутербродами.
Вот эти злосчастные бутерброды и оказались причиной  моего позора, о котором я долгие годы вспоминал, кривя от неудовольствия свою бесстыжую морду.
    Основу бутербродов составляли ровно порезанные куски белоснеж-
ной пушистой булки. На булку был намазан хороший слой желтого с соленой  слезой  деревенского масла, а сверху бутерброд венчала загадочная оранжевая  масса. Это была «заморская» икра – то ли ба-               
клажановая, то ли кабачковая. Загадку я разгадал несколько лет спустя. Но именно она привела меня к столу, заставила в стол  вцепиться  и  устремить  из-под столешницы неприличный просительный взгляд.  Сгорая от стыда, я умолял всем своим видом дать бутерброд и мне.  Жесткие призывы деда из-за дверей не могли меня вывести из состояния гипноза. Согретые шнапсом и занятые беседой, немцы меня не замечали.  Наконец, один из них споткнулся о мой безмолвный  постыдный  крик  и всучил мне всю свою долю, а потом еще и погладил по голове. Я поплелся к дедушке - не радостный, а печальный. Щедрое подаяние  было отравлено горечью стыда и короткой дедушкиной репликой: "Ну, ты  и кнут!"
    А когда после немцев за стол сели мы, а я в  грустях  стал  от
еды отказываться, дедушка наклонился и с досадой сказал мне, пони-
зив голос:
    - Ешь, вирай под овечий хвост, побираха...
    Где-то через полгода дядю Федю арестовали и  увезли  в  Новор-
жевскую тюрьму. За что - не знаю. Наверно, за связь с партизанами.
Весть эту принесла из тюрьмы в очередной раз забранная и  отпущенная тетя Нюша. Она рассказала, что его сильно пытали: загоняли под ногти иголки. Дядя Федя кричал от боли на всю тюрьму, но так ничего палачам и не сказал. Потом, по слухам, его отпустили. Но узнать что-нибудь подробнее о нем и его семье мы не  успели,  потому  что сами скоро оказались в бегах.
          
А В ЭТО ВРЕМЯ В ЛЕНИНГРАДЕ И СТАЛИНГРАДЕ ...
   
    Однажды, воротясь домой снегоочистительных работ на большаке, мы застали дома гостей: из  Ругодево пришла проведать родню тетя Клава, мать Ветки, и привела подругу - тетю Лену. Все радостно смеялись, а тетя Клава ярким  звонким голосом рассказывала, как они добирались до  Алтуна,  стараясь избегать немецкие посты да патрули, которым не было числа. В отличие               
от тети Клавы, высокой стройной  блондинки  с  карими  глазами
("блондинкой коровьей масти" называл ее мой дядя-подросток,  кото-
рый славен был на селе ядовитостью выражений), тетя Лена была  не-
большой и пухлявой и у нее были темные волосы и синие  глаза.  Обе
молодые женщины (им не было и по тридцать) были отменно хороши со-
бой.
    Во время разговора кто-то заскочил к нам и сообщил, что к дому
идут немцы.
    - Уже успели донести,- гневно проговорила бабушка.- Вот беси.
    Гостьи подхватили большие мешки-шелгуны и скрылись в уборной.  Но тревога оказалась ложной: немцы мимо дома  проследовали  на конюшню.
    В шелгунах оказались листовки, обильно пересыпанные  мукой.  А
тетя Клава и тетя Лена выполняли задание партизан, которые базиро-
вались в густых Ругодевских лесах. Когда листовки  были  извлечены
из мешков и спрятаны, гости отправились к пану старосте Пупышку до
ложиться.
    Любопытная деталь: почему-то в нашем древнем русском  краю  с
приходом немцев появилась странноватая форма  обращения  к  власть
имущим - "пан": пан староста, пан немец, пан  капитан.  Отчего  бы это?
    А за вечерним столом тетя Клава рассказала, как осенью,  когда
еще был тепло, они с тетей Леной вот так же в мешках  с  мукой доставляли куда-то листовки. На мосту через неширокую  речушку  их
остановил немецкий солдат и стал проверять документы.
    - Веселый такой,- рассказывала тетя Клава.- Документы проверил
и давай нас щупать - дескать, не спрятали ли чего. Да так  ласково
да старательно, что мы тоже с ним давай заигрывать - лишь бы  про-
пустил поскорее. А он раз - и за торбы. Сердце в пятки упало:  ну,
думаем, сейчас бумага зашуршит - и пропало дело. Мы  перемигнулись
и, будто смехом, толкеть его в речку. А сами - давай бог ноги. И -               
обошлось.
    На другой день гостьи рано поутру ушли домой. И  только  после
их ухода тётя Нина доставила листовки по назначению; а в селе узнали радостную  весть, заключенную в листовках: блокада Ленинграда прорвана.
Где-то начиная с этого времени  в нашем доме стали появляться  либо  "дальние родственники", либо "знакомые" с поручениями от дальних  родственников.
    Потом я впервые услышал слово Сталинград. Новость о  победе  в
Сталинградской битве первым сообщил тетке Нине сам Миллер,  конеч-
но, под большим секретом.
    Летом того же 1943 года произошел чрезвычайно  знаменательный случай, на достоверности которого я буду настаивать вплоть до поедания любого своего головного убора, буди окажусь уличенным  во
лжи.
    К Миллеру в гости пожаловал друг, тоже офицер.  Они  напялили
галифе с ярко-желтыми кожаными задами и коленками и  отправились на конюшню. А спустя некоторое время, мы,  целая  толпа  мальчишек  и девчонок, стали наблюдать за их выездкой. Лошадей было две, но одна была привязана, а на другую джигиты по очереди садились и не очень уверенной рысью, порою переходящей  в  галоп,  проезжали  открытый участок дороги от дубовой аллеи к белому дому.
    Откуда-то возникла тетя Нина. По причине доверительности отно-
шений она подошла к Миллеру и стала смеяться:
    - Эх вы, наезднички. Сидите на лошади, как собаки на заборе.
    - Может быть, ты научишь, Нина? - любезно осведомился Миллер.
    - И научу! А ну, давайте сюда лошадь!
    Тетка довольно шустро влезла в седло и сразу же ударила лошадь
плеткой. Лошадь обиженно рванула с места в карьер, и напару с  Ни-
ной они быстро скрылись за поворотом. Скоро  земля снова  загудела
под копытами, и всадница с развевающимся подолом  появилась  из-за               
деревьев. Лицо у всадницы было испуганным. Лошадь резко  останови-
лась, и тетка мешком стала сползать на землю. Кожаные зады приняли
ее прямо на руки.
    По словам тети Нины, после  этого  состоялся  такой  разговор.
Приезжий офицер сказал:
    - Вы храбрая девушка, Нина. Настоящая немка. Наверно, рано или
поздно нам придется вернуться в Германию. Вы не хотите  поехать  с
нами?
    - Ну, что вы, - ответила тетя. - Мы ждем не  дождемся  Красную Армию. Ведь там у нас братья и отцы. Так что ни в какую Германию я не поеду.
    Друг Миллера промолчал, а Миллер, немного погодя,  тайком  пожал ей руку и сказал: "Гут! Молодец, так и надо!"
   
                х х х

    На исходе зимы в районе активизировались  партизаны.  25-летие
Красной Армии они ознаменовали дерзкими налетами на немецкие  гар-
низоны. Так пишет историк. В Алтуне ничего  особого не  произошло.
Однако немцы приняли адекватные меры: они начали массовые вырубки садов и участков парков, которые позволяли скрытно приблизиться к селу.  Эта  затея,  похоже, была признана дохлой по той простой причине, что вырубать пришлось бы сотни вековых деревьев почти в  два  обхвата  каждое. 
         
КТО НЕ РИСКУЕТ, ТОТ НЕ ПЬЕТ ШАМПАНСКОЕ

      И снова наступила весна. Из щепок и сосновой  коры  вырезаем
кораблики, пристраиваем палочки - мачты и надеваем на них бумажные
паруса. Елозим вдоль ручья с прутиками, подгоняя и направляя  свой
флот, делаем грязе-снежно-ледовые запруды и лепим из этих же мате-                риалов узкие, но глубокие фарватеры. Короче, забот  -  полон  рот.
Толя как всегда серьезен и весь в хлопотах: он мастерит скворечники, а потом прибивает их к деревьям. Прошло немного времени, и самые деловые пошли в лес по сморчки, а в мае - на  болота  собирать перезимовавшую клюкву.
х х х

    Где-то в конце мая-начале июня немцы покидают село. Они свали-
вают скарб на подводы и увозят его на станцию, где  личный  состав
уже занимается обустройством школьного здания,  приноравливая  его
под свои военно-интендантские нужды.
Как бы то ни было, немцы, занятые перевозкой, на подводах  убывают на  станцию,  а  остатнее  имущество  в  доме  поставлен  охранять один-единственный часовой. Он прохаживается вдоль  стены.  Туда  и обратно. Зайдет за угол, побудет там некоторое  время,  потом  появится и медленно идет к следующему углу. Поравнявшись с крыльцом, где настежь распахнута дверь, останавливается и заглядывает, вытянув шею, вовнутрь. А потом продолжает свой незамысловатый маршрут. Лелька и говорит мне:
    - Давай, когда немец за угол зайдет, забежим  в  дом,  схватим
чего поинтересней, и назад. Он нас и заметить-то не успеет...
    Вот такое обыкновенное русское решение в  предлагаемых  жизнью
обстоятельствах.
    Только немец повернулся к нам спиной,  как  мы,  отважные  эк-
спроприаторы семи и восьми лет от роду, понеслись к открытой  две-
ри, дабы ценой своего подвига резко снизить боеспособность вражес-
кого подразделения, а заодно и обогатиться.
    Хорошо знакомая прежде комната была неузнаваемой.  Вдоль  стен
располагались стеллажи, посередине стоял большой стол и  скамейки. Лёлька схватил винтовочную               
обойму с патронами, а я кинулся к стеллажу, на одной из верхних полок  которого  виднелась  внушительных размеров красочная коробка. Чтобы достать ее, надо было встать  на скамейку, что я и проделал, теряя драгоценное для  вора  время. У входа загремели кованые солдатские сапоги: часовой, наверно, заметил-таки наше вторжение в охраняемую зону.
    Лелька кинулся к двери и спрятался за нее,  незамеченным  про-
пустив часового в дом. Я же схватил коробку и выпрыгнул в  раскры-
тое окно на противоположную сторону здания. Для моего возраста бы-
ло очень высоко, но "кто не рискует, тот не пьет  шампанское».
    Крепко отбив ступни, я устремил свой бег в сенной сарай, где и
просидел до самой ночи, наслаждаясь созерцанием похищенных  сокро-
вищ. А созерцать было что. В двойном дне  основания  располагались
четыре ряда пластмассовых игрушек: два ряда красных, два ряда- си-
них. Они дублировали друг друга, как белые и черные шахматы.  Каж-
дая из игрушек что-то изображала. Самыми  крупными  фигурами  были
орлы - красный и синий. Они были точными копиями орлов с форменных
фуражек или мундиров - с прямыми крыльями и жутковатыми  остроклю-
выми головами. Еще были танки, самолеты, бомбы и снаряды. У каждой фигуры было расширенное основание,  а  во  внутренние полости был насыпан песок, который шуршал при  перемещении  фигур. Ясно дело, песок был нужен для придания фигурам устойчивости.
    Когда поздно вечером я проскользнул в дом, немцев в селе не бы
ло, а родные меня чуть не хоронили. После неизбежной в таких  слу-
чаях разборки все принялись изучать мой трофей и пришли к  выводу,
что эти фигуры обыкновенно расставляют на  картах,  когда  изучают
боевую обстановку. А я думаю: уж не шахматы ли это были,  изготов-
ленные быстро и дешево для солдатских "красных уголков"?
               
                ПУПЫШОК ПРИКАЗАЛ ДОЛГО ЖИТЬ...

    Как только немцы освободили красный дом, в него тут же въехали
односельчане, которые были из него выселены и  размещены  в  белом
доме и в других двух домах, занятых русскими. Кто  занимал  в  это
время особняк - не помню.
    Так как в белом доме стало просторно, мы с мамой  переселились
в отдельную комнатушку с маленьким очагом и большим,  чуть  не  во
всю стенку, окном.
    А в красном доме  поселился Пупышок с женой и сыном, семьи бе-
женцев и моя бабушка Настя с сыном и дочерью. В самом начале 1942 года в их семье объявился еще один человек -  тетя Зина родила Вовку, моего кузена. Дядя Вася,  отец  Вовки, ушел  на фронт в первые дни войны.
    Пупышок занимал с семьей просторную комнату и  жил,  как  кум
королю. Хлопоты, неизбежные во  всяком  домашнем  хозяйстве,  были
возложены на беженок. Жена Пупышка распоряжалась ими, как  столбо-
вая дворянка холопами. Так как беженцы были в недавнем прошлом го-
рожанами, у них было много того, чего не было  в  деревне:  модная
одежда и обувь, например. Все более или менее приличное  перекоче-
вало вскоре в Пупышковские сундуки. А Пупышиха и  одеваться  стала нарядно, по-городскому. Тем более, что потеть в поле или в  огороде, как остальные алтунки, ей нужды не было: пан староста имел что хотел. При таком достатке  вершиной  благополучия  могло  быть  и, сколько помню, было усердное распитие алкоголя в  его  деревенской ипостаси. Поэтому Васька кажинный вечер был под хорошей  балдой  и беспременно куражился, нетрезвым голосом на весь  дом  риторически вопрошая:
    - Ну, кто здесь самый главный? Я - самый главный!
    Его сын Петька был моим годком, добрым покладистым парнишкой и
непременным участником наших игр. Однако по младости лет  разделял
пристрастия своих родителей и в бесконечных дошкольных диспутах на               
тему, кто лучше - немцы или русские, неукоснительно отдавал  пред-
почтение немцам.
    - Знаешь, как немцы ходют? - спрашивал   кто-нибудь из  "крас-
ных",- вот так:- и ковылял, изогнув ноги колесом.
    - А твои красные - вот так, - и Петька шел, имитируя  походку
то ли паралитика, то ли калеки.
    - А вот какие морды у твоих немцев, - вступал в диспут  Лелька
и корчил жуткую, по его мнению, рожу.
    Однажды во время такой напряженной политической дискуссии,  по
сути своей мало отличающейся от пикировок в Государственной  думе,
я засунул в каждую ноздрю по крупному зеленовато-серому цилиндрику
пороха, который мы только что жгли, и стал изображать  противника.
Что-то вынудило меня сделать резкий вдох, и цилиндрик провалился в
носовую полость. Я помчался к бабушке, которая лихо  извлекала  из
глаз любые соринки, орудуя мокрым шершавым языком. Извлечь  злопо-
лучный порох оказалось не по силам всей  семье.  Непредсказуемость
свершившегося заставила нас с дедушкой отправиться за пятнадцать  километров в город к врачу. По счастью, туда же направлялась машина с теми, на кого я так неудачно сделал дружеский шарж.
    Доктор осмотрел меня, попытался что-то сделать, а потом сказал
" Обойдется!" и отправил нас восвояси. И  действительно  обошлось:
мы вскоре просто забыли о моей травме. А схватившись, решили:  по-
рох растаял, растворился.
    Чего только не случается с детьми! Во время войны отец  был  в
командировке в Ярославле. В трамвае он увидел странную  пару:  ба-
бушку и ребенка с наглухо замотанной  шерстяным  платком  головой.
Когда из-под платка доносилось невнятное бухтение, бабушка  накло-
нялась и громким голосом давала ответы.
    - Что с ребенком? - поинтересовался отец.
    - Да внучек, шести лет, засунул голову в  чугунный  горшок,  а
вытащить не смог - уши мешают. Всей семьей бились - и  без  толку.               
Вот везу к слесарям - обещали распилить.
Однажды в нашу с Петькой Пупышонком дискуссию встрял  Бронька, беженец лет двенадцати. Он прервал сценические опыты Петьки резким ударом ребром ладони по шее означенного. Петька зарыдал и  побежал жаловаться папке. Мы побежали за ним. Дело было вечером, и  "пан", грубо говоря, был уже нажратый. Он стоял на  три-четыре  ступеньки выше нас с "налитыми бельмами" и был весь - вопрос:
    - Это какая ****ь посмела тебя тронуть?
    - Бронька, -захлебываясь соплями, сообщил Петька.
    Пан ослышался и потому, худого слова не говоря, с размаху уда-
рил меня в лицо ногой в сапоге. Я потерял сознание. В таком виде меня и притащили домой.
    Когда я очнулся, на улице была ночь.
    - Я яво, гада ползучего, вобью, - горячился дед, в молодые го-
ды известный забияка и драксун (драчун). - Ён в  мяня  наплачется.
    - Замолчи! - свирепо стучала кулаком по столу бабушка. -  Сер-
дит да не дюж - говну брат! Я ужотко сама разберусь: что мужику не
спустят, бабе - как с гуся вода.
    Не знаю, испытал ли на себе Пупышок всю неистовую силу  бабуш-
кино гнева - никогда об этом не слыхал. А  вот  дни  Пупышка,  как
оказалось, были сочтены. Партизаны вскоре пришли за ним ночной по-
рой и увели с собой. А потом расстреляли как фашистского  прихвос-
тня.
    Но Пупышок не был бы Пупышком, если бы не нагадил  и  напосле-
док. В родном Свистогузове жила-была красавица Мария, молодая  де-
вушка, которая доводилась моему отцу двоюродной сестрой. Она  была
предметом Васькиных воздыханий еще до вознесения его  на  сельский
олимп пронемецкой администрации и объектом наглых домогательств  -
после. При сем ей отводилась роль "пасестры", т.е. любовницы.  Бу-
дучи отвергнутым категорически и навсегда, Пупышок пообещал  Марии
это обстоятельство припомнить. И - припомнил.
    Тетя Маша работала в конторе скипидарного  заводика,  располо-
женного километрах в двух от деревни в  глубине  леса.  На  работе
контакты с немцами были неизбежны. Мать моя не раз говаривала, что
родня настойчиво советовала Маше уйти с завода от  греха подальше.
Но перспектива работать в поле ту, как видно, не прельщала.
    На допросах, как передавали потом партизаны, свои  же  ребята,
староста показал, что на немцев работал не один, а в паре с Машей.
Та ни сном, ни духом не знала, о чем речь. Но партизанский суд был
короток и по-большевистски скор. Машу и Пупышка расстреляли  вмес-
те. Говорили потом, что перед смертью тетя крикнула:  "За  Родину,
за Сталина!" Говорили также, что вскоре судьи поняли, что соверши-
ли ошибку, но ...

                ВЛАСОВЦЫ И ИХ БОЕВЫЕ ПАКОСТИ

    Не понос, так золотуха! Не успели съехать немцы,  как  в  село
пришло другое воинство - власовцы. Наши, русские ребята, только  в
немецкой форме. Так как нравы у них были попроще, а  дисциплина  -
много жиже, то они немедленно устроили шмон с экспроприацией  про-
дуктов и чего другого. Пришли они и к нам. И тут  выяснилось,  что
один из них - новоржевский. Более того, работал до войны  в  райфо
райисполкома вместе с моим отцом и очень обрадовался, увидев мать.
Вспомнил, что когда-то с отцом в знак дружбы обменялись кепками.
    Пока они с мамой с удовольствием вспоминали довоенное прошлое, его боевые друзья затеяли скандал: им, видите ли, не  понравилось,
что тетя Нина запросто, по-свойски посылала их куда подальше.
    - Ты не очень-то костку вставляй, - напирал самый  шустрый  из
них,- а то мы тебе, лахудре, рога быстро пообломаем.
    Наверно, памятуя о том, что друг Миллер недалеко, тетка дерзко отвечала:
    - Смотри, как бы тебе рога не обломали!
    - Мужики, да она же точно комсомолка!.. А ну, показывай  доку-
менты, сука!
    - Друг Вася,- обнял его за плечи отцов знакомый,-  скажи  чес-
тно, а разве ты не комсомолец?.. Ладно, пошли отсюда... Тут, можно
сказать, родня.
    Власовцы вышли. Через минуту знакомец вернулся.
    - Вы с ними поосторожней... Тут не все телята,  как  эти.  Ой-
кнуть не успеешь, как дырку во лбу сделают.
    И он рассказал, что буквально на днях встретилась им на опушке
леса старушка. Командир остановил колонну,  чтобы  спросить  ее  о
чем-то. А она вдруг и говорит:
    - Рябяты! А чаво вы за ярманцев воюете, а не за наших? Идите в
партизаны. Таперь куды в лес ня сунься - вязде яны.
    Старушку тут же и расстреляли.
    Очень скоро мы убедились в его правоте. Перед тем, как  отпра-
виться работать на огороды, бабы и девки собирались на углу  особ-
няка, под башней - это по пути. И вот однажды, когда их  собралась
порядочная толпа, сверху, с башни власовцы сбросили на них  гадюку
и медянку. Пока бабы в панике метались, а  потом  "стябали  гадов"
чем ни попадя, сверху раздавался радостный идиотский хохот.  Хохот
мерзавцев, осознающих свою безнаказанность. Такой вот  военно-тра-
гический вариант юмора висельников.
    Змеи, к счастью, никому вреда не причинили. И  бабы,  облегчив
душу испытанным трехэтажным способом, отправились полоть  и  поли-
вать, поливать и полоть.
    Вскоре власовцы отличились снова. Кто-то разбросал и  развесил
по селу листовки с призывами к борьбе с фашистскими оккупантами  и
их прихвостнями. Листовки были изготовлены явно  детскими  руками.
Власовцы отправились к школьному учителю. Тот не только узнал  ав-
торов по почеркам, но и вызвался проводить  власовцев  в  деревню,
где живут смутьяны.
    Когда стемнело, власовцы,  ведомые  наставником  всей  местной
детворы, отправились в Устиново. Мальчиков и девочек четырнадцати-пятнадцати лет вырвали из рук родителей  и приволокли в Алтун.
    ... Утром мы с  мамой  пошли в оранжерею, где она выращивала огромные тепличные огурцы. В теплице было душно. Она полила растения, наносила воды и заполнила ею бочки. Что-то порыхлила, что-то пообрывала и вышла на улицу. Со  стороны озера доносился какой-то неясный шум и возбужденные голоса.
    - А ну, пошли посмотрим. Только побыстрей и поосторожней.
    И мы почти побежали к озеру. Береговая  линия  заросла  густым
кустарником. По тропе между кустарником и деревьями,  за  которыми
спрятались мы, ходил власовец с винтовкой. Мы  потихоньку  взобра-
лись на горку, бывшую некогда руинами кирпичного дома,  и  спрята-
лись в густых зарослях бузины. Отсюда был отлично виден противопо-
ложный берег озера. На месте бывшего торфяника суетились серые фи-
гурки. Потом мы увидели две стоящие напротив друг  друга  шеренги.
Одну из них составляли дети. Грянул выстрел  -  шеренга  с  детьми
упала.
    Мама с трудом сдерживала рыданья. Мы  потихоньку выбрались  из
бузины и побрели в оранжерею.
    Часа через полтора возвращались домой мимо  того  злополучного
места, где на женщин бросили змей. Теперь  здесь  стояли несколько
власовцев. Они возбужденно разговаривали, яростно жестикулируя. На
нас никто из них не обратил внимания, и мы отчетливо услышали:
    - Кто подсунул холостые патроны, мать-перемать? Мы ведь живьем
пацанов закопали!
    Никто не был допущен к месту казни: ни родители ребят, ни  од-
носельчане. Еще на следующее утро на торфянике звучали выстрелы.
    На третий день родителям разрешили забрать  убитых.  Свидетели
рассказывали, что из наскоро забросанной торфом общей могилы  тор-
чали руки: живых земля не принимала.
    Мученическая смерть детей  взбудоражила  всю  окрестность.  Не
знаю, была ли здесь какая причинно-следственная связь, но власовцы
из села исчезли. Каким боком это обернулось для директоа, я уже писал.
                ПОТЕШНЫЙ УРОК ПАНУ СТАРОСТЕ

    Свято место пусто не бывает. Вместо бесславно окончившего свой
жизненный путь Пупышка в селе появился новый староста  -  украинец
Нечипоренко. По-русски он говорил, выворачивая слова на  свой  ма-
нер. Мало того, что его "вказивки" не всегда  можно  было  понять,
это производило комический эффект и очень потешало алтунцев. Буду-
чи человеком средней комплекции, Нечипоренко  передвигался  важно,
как хорошо пузатый человек, непременно заложив руки  за  спину.  Я
помню его бесконечно повторяемое "кажу, кажу".

                х х х

    Начался сенокос. Косцы уезжали из села к  первой  росе,  когда
детвора видела десятые сны и до  рассвета  могла  увидеть  еще  не
меньше. Потом ворошить кошенину отправлялись женщины. Готовое сено
возили в сенной сарай напротив красного дома и плотно утрамбовыва-
ли его, чтобы поместилось как можно больше. Окна в сарае,  забитые
изнутри досками, исчезали до весны, скрытые многометровой душистой
массой.
    Любая пора года в деревне дарит детям свои радости.  Во  время
покоса мы с нетерпением ждали возвращения косарей. Вот возвращают-
ся ввечеру телеги с уставшими, пропахшими потом мужиками.  Впереди
линейка - так называли повозку, предназначенную только  для  пере-
возки работников. Она представляла собой широкую и длинную  доску,
положенную  одним концом на передок, а другим - между задними  ко-
лесами. К доске с обеих сторон были прилажены подставки для ног  -
гнутые кованые прутья, на которые крепились узкие дощечки  на  всю
длину линейки. Косари сидели на доске рядом, но через одного  све-
сив ноги в разные стороны. Косы, упертые  черенками  в  подставку,
как пики с железными флажками, высоко торчали над головами.
    С сенокоса всегда привозили сюрпризы: то зайчонка, то  перепе-
лят. Иногда раненых или сраженных косой намертво. Без этого, увы,
покосов не бывает. Живых мы мгновенно забирали домой, и  несколько
дней наши приемыши изнемогали от ревнивого  надзора  и  назойливых
ласк. Потом питомцы бесследно исчезали, покинутые нерадивыми шефа-
ми.
    Сеновал становился местом натужных и кропотливых  игр.  Ребята
постарше делали в многометровой сенной толще  ходы, выдирая клочь-
ями сено и обратным ходом вытаскивая его наружу. Наипервейшей  за-
дачей было пробраться к окнам у противоположной стены. У окон  де-
лали просторные мягкие камеры, куда набивалось по нескольку  маль-
чишек, чтобы поболтать на животрепещущие темы и просто насладиться
сознанием причастности к тайне.
    Так как окна были забиты, покинуть потайное место другим путем
было невозможно, а только тем же извилистым и тесным ходом в сене,
которому, казалось, нет конца.
    При ярком свете дня староста был вальяжен, как сановник, и ка-
тегоричен, как тиран. Однако c  приближением  темноты  уверенность
его шла на убыль, и, наконец, он становился другим человеком - за-
думчивым и робким. А с наступлением ночи куда-то исчезал. Во  вся-
ком случае в просторной комнате в красном доме, отведенной для не-
го комендантом, он не ночевал.
    В деревне все тайное быстро становится явным. Кто-то из алтун-
цев, страдающих бессоницей или разбуженный в неурочный час тяжелы-
ми, как булыжники, думами, подсмотрел, как Нечипоренко при  первых
признаках приближающегося утра, воровато крутя головой, выходил из
сенного сарая. Был он в отличном бостоновом костюме (можно ли  за-
быть это строгое элегантное слово, услышанное хотя  бы  однажды?),
поговаривали, что даже не в одном, а обе руки у него отрывали  два
огромных шикарных чемодана.
    Посланные в разведку мальцы обнаружили в нашей потайной комна-
те следы пребывания Нечипоренки. Чемоданы, рассудили участники ак-
ции, он прятал где-то у входа. Чей-то шаловливый ум разработал диверсию: заминировать "спальню" ... дерьмом, а "взрывчатку" присыпать сеном. И  вот  уже  юные народные мстители ползут в кромешной  тьме,  совершенно  ничем  не рискуя и ничего не превозмогая, по темному ходу к логову  закадычного недруга... И вот они уже... Короче, меня на операцию не  взяли, наверно, по причине малой дерьмоемкости.
    В общем отлились волку овечьи слезы. Будто бы видели старосту,
когда он, матерясь и "зализывая раны"  на  бостоне  пуками  сена,
выскакивал из сарая.

        ХВОРИ ИЗНУРИТЕЛЬНЫЕ, А РАЗВЛЕЧЕНИЯ СОМНИТЕЛЬНЫЕ

    Конечно, как и все дети в любые времена, мы частенько  болели.
Панацеей от простудных заболеваний были  чай  с  сушеной  малиной,
пунш, горячее молоко с маслом. И все эти средства,  как  масло  на
хлеб, "намазывались" на горячую русскую печку с непременными  по-
лушубком и пестрым ватным одеялом.
    Бабушка была родом из соседней деревушки  Задолжье,  где,  как
считалось, обитали "колдуньи". А попросту  говоря,  тутошние  бабы
испокон веку пользовали болезных во всей округе. Так, по  крайней
мере, говаривали мои родители. "Бабки"  лечили  травами,  "правили
кости", делали мази и "питье", включая настойки,  принимали роды, "заговаривали".
    В годы войны бабушка полностью приватизировала медицинское обслуживание применительно к своему многочисленному клану. Пускала
кровь, ставила банки и накидывала горшок на живот на предмет  вод-
ворения взбунтовавшегося пупка на свое законное место. Смысла этой
загадочной операции я так и не понял, хотя мама и  в  послевоенные
годы, видимо, памятуя о том, что  она  из  "задолжских  колдуний",
охотно проделывала ее над всеми соседками, которым после процедуры
непременно и немедленно легчало. Как-то в мое отсутствие они вмес-
те с тетей Клавой проделали эту  целительную  экзекуцию  над  моей
первой любовью, хрупкой и тоненькой девушкой.  А  потом  долго  со
смехом вспоминали, что та почти вся оказалась в горшке.
    Из хворей военной поры  самой  изнурительной  и  непереносимой
из-за постоянного зуда была чесотка. Этот кошмар поразил всех  де-
тей почти одновременно. Бабушка мазала нас густым слоем дегтя, а потом заматывала простынями. Такими черно-белыми коконами мы и укладывались на пол - для удобства обслуживания. Особенно обидно было болеть летом, когда времени было в обрез, и,  как  не  спеши,
все равно многие удовольствия приходилось пропускать.

                х х х

    Одним из непременных элементов нашего бытия было посещение Ка-
нашовки. Ходили мы толпой человек в пять-шесть:  я,  Галя,  Ветка,
Толя и Нина Антоновы да еще почти всегда за нами увязывался  Лель-
ка, да не один, а с младшим братишкой Шуркой. Они тоже были не чу-
жие: их отец, дядя Микеня (Никифор), приходился родным братом тети
Нюши, жены дяди Антона.
    Тетя Ганя и дядя Антон были, не в пример Лябинской тете  Нюше,
скупы на выражения эмоций, но самые вкусные куски  предназначались
для гостей, хотя, не считая женатого Коли, в семье были  свои  три
"отлёта" - Володя пятнадцати лет, Боря - десяти и Нина - четырёх. Маленькую Нину "обихаживали" всей толпой, поэтому была она большой капризулей.
    Мать дяди Матвея, древняя старушка со сморщенным беззубым  ли-
цом, всегда задавала один и тот же вопрос:
    - Сыноцек, табе цаво - молоцка ай квасу?
    Я попервости никак не мог взять в толк, о чем она  говорит,  и
зачем мне, спрашивается, молоток? Ну откуда мне  было знать тогда,
что выговор старушки - языковой феномен. Смешение ц и ч характерно
для севернорусских говоров. Но разве не феномен, когда  из  много-
численных деревушек в округе только в одной - в Дорожкине - вместо
ч все упорно произносят ц: цулки, цасы, цаснок и т.д. А старенькая
бабушка была родом из Дорожкина.
    Удачей считалось, если в Канашовке вдруг объявлялись Ванька  и
Морька Жарковские - брат и сестра. По категорической на селе табе-
ли о рангах это - деревенские дурачки. Ванька тщедушен, подслеповат, всегда в суконной шапке с заворотом и рыжем, домашней  же  работы, то ли пиджаке, то ли полукафтане. Из подбородка у него торчит жидкая светлая бороденка. При ходьбе он приседает на не вполне разгибающуюся ногу и за руку тащит за собой Морьку, левой рукой  опираясь на палку. Морька - толстая девушка с круглым,
как полная луна, ничего не выражающим лицом, туго обвязанным  тем-
ным платом. На ней такой же рыжий  лапсердак  и  длинное  холщевое
платье. Оба в лаптях и с шелгунками  за  спиной,  они совершали свой дежурный обход по деревням, собирая милостыню.
    Незащищенность побирушек прямо-таки остервеняла детвору. Маль-
чишки и девчонки принимались выкрикивать какие-то  злые  противные
слова, кидаться в Ваньку и Морьку чем ни попадя, дергать  их,  как
собачонки, за полы и отскакивать. Морька была равнодушна, как бар-
жа на прицепе, а Ванька очень нервничал, время от времени  перехо-
дил на рысь и, невпопад отмахиваясь палкой, все выкрикивал  слабым
гундавым голосом:
    - Не троньте Морьку! Не троньте Морьку!
    Взрослые жалели побирушек и,  повстречав  возбужденную  толпу,
мигом разгоняли мальчишек и девчонок. За деревней странная пара переходила на тихий неспешный  аллюр - до следующей деревни.
    - Да нет, - как-то сказал мне отец, когда мы ударились в  вос-
поминания об Алтунщине и ее обитателях, - Ванька  не  был  круглым
дурачком. Они с Морькой, то есть с Марией, выросли  в  многодетной
семье, весьма почитаемой в Жарках. Их братья и  сестры  были  нор-
мальные люди. Морька, конечно, была неразумной, а  Ванька  по  ум-
ственному развитию почему-то на всю жизнь остался ребенком.
    Помню, сидим мы как-то за столом всей семьей, обедаем.  И  ви-
дим: напротив окон появился Ванька. Перед окнами туды-сюды похажи-
вает и строго так на окна поглядывает. Ну, дедушка твой  окно  от-
крыл и говорит:
    - Иван Григорьевич, заходи! Поговорим да заодно и пообедаем...
    - Я чего... -отвечает ему Ваня,- может тебе, Александр Антипо-
вич, дров наколоть? И тебе хорошо, и мне прибыток...
    - Заходи, заходи, Иван Григорьевич, мне помощь ой как нужна...
    Зашел Иван Григорьевич, наелся, солидно помолчал и говорит:
    - Спасибо за хлеб-соль... Вы уж меня извините,  но  шибко  мне
домой надо, а я, было, позабыл. Морька меня ждет.
    Шапку в руки - и за дверь.
    Папка смеется: - А говорят, что Ванька - дурак!..
    - А перед самой войной,- продолжает мой отец,- когда я работал
в совхозе бухгалтером, пришел он ко мне попросить какой-нибудь ра-
боты.
    - Дрова колоть будешь, Иван Григорьевич? - спрашиваю, припомнив эпизод из прошлого.
    - А почему нет? Дрова колоть я мастак... Но, опять же, сколько
заплотишь...
    - А заплачу я тебе за ту вон кучу напиленных дров, - показываю
в окно,- скажем, тридцать рублей.
    Задумался Иван, потом сорвал с головы камилавку и  хвать ею об
пол:
    - Ни по-твоему, ни по-моему, начальник! Давай за двадцать руб-
лей!
    Конечно, заплатил я ему тридцать - зачем обижать человека?
                х х х
    С Канашовкой той поры у меня связано еще одно воспоминание.
    ... Вдруг на всю деревню раздался крик:
    - Рой летит! Летит рой!!!
    По деревне бежали мужики и бабы с ведрами  и  вениками.  Перед
ними летело темное облачко. Это облачко приблизилось к нам и упало
рядом - на край соломенной крыши сарая. Самый шустрый из преследо-
вателей вскочил на подставленные козлы, начал  брызгать  водой  из
ведра на шевелящуюся массу, а потом смел веником рой мокрых пчел в
другое ведро и закрыл крышкой.
    - Ну, и мёткий ты, Василий Иванович! - сказали  счастливцу,  -
ни за што, ни про што цельный рой отхватил!
    - Лишний мед - мед не лишний , - с  глубоким  чувством  ответ-
ствовал удачник. - Гараз интяресно, в каво ж яны отроились.

                х х х

    Иногда на улице ко мне подходил старик, дом которого  находил-
ся неподалеку от дома дяди Матвея. Это был брат моей бабушки Насти Иван Михайлович (по-деревенски, Ваня Косой). Он брал меня за руку и вел к себе в избу, чтобы попотчевать "гостинцами"– угостить чем-нибудь вкусненьким. В избе деда Ивана все было необычно.  Но  удивительнее всего было множество цветов. Они стояли всюду - с диковинными листами, с цветами разной формы и окраски. Даже стены и потолок были увиты побегами с обильной листвой  и  цветами.  Необычным был и парнишка, мой родственник: глаза у него были, как у кота – с узкими и вертикальными зрачками.
    Так же приветлив и ласков со мной был сын деда Ивана  -  Павел
(по-деревенски Павля Жук), отцов двоюродный брат. Тот самый, кото-
рого привез из Белоруссии дядя Матвей. Он был невелик,  худощав  и
говорил высоким тонким голосом. При ходьбе прихрамывал на раненую
ногу.
                ТРУСОМ НЕВИННО УБИЕННЫЕ

    На задворках особняка немцы устроили свалку  бытового  мусора.
Это была настоящая сокровищница для ребятишек. И  чего  только  на
ней не было: лезвия, станиолевые обертки, фантики с картинками, на
которых сверкала и переливалась невиданная чудесная жизнь с  паль-
мами, морем, кораблями, обезьянками и слонами,  разные  коробки  и
коробочки, форменные пуговицы и крючки, ленточки, обрывки  регалий
и знаки отличия, стрелянные гильзы. Особенно  ценились  зажигалки,
карманнные фонарики (конечно, неисправные) и коробки из-под  сига-
рет. На коробках были изображены важные дяди или  интересные  кар-
тинки, внутри - серебристая фольга, склеенная с  папиросной  бума-
гой, россыпь табака праздник для носа. Мы  рылись в мусоре с энтузиазмом золотоискателей.
    От увлекательного занятия нас отвлек  резкий  стук  автоматной
очереди. Немцев в селе не было. Тогда кто стрелял, зачем? Мы напе-
регонки помчались на звуки второй очереди.
    У мельницы стояли несколько мотоциклов с колясками, в  которых сидели автоматчики с нашивками эсэс. В голове колонны, перед  первым мотоциклом дергался и что-то кричал офицер с автоматом в руках и с засученными рукавами. Это был тощий длинный парнишка - из тех, о  которых  говорят:  по  шее дашь - ноги отвалятся, по ногам - шея. Ниже мельницы, под  горкой, нелепо раскинув руки и ноги, лежали  только  что  убитые,  залитые кровью женщины. Одна была совсем молоденькая девушка, а у  второй, мы знали, была очень маленькая девочка. Жили они в  Алтуне.
    Собрались люди и стали  выяснять,  что  случилось.  Оказалось,
когда мотоциклы неожиданно с ревом вырвались из  аллеи  от  шоссе,
женщины перепугались и от греха подальше кинулись под горку.  Офи-
цер, жаждущий подвигов, увидав убегающих безоружных женщин, решил не упускать  случая  отличиться.  Он остановил мотоцикл и, ничем не рискуя, расстрелял "партизанок".
    Женщин перенесли в село и положили на дровни у самых окон  бе-
лого дома. У молоденькой  девушки в крови была только кофта.  Лицо
ее было белым, как полотно, и умиротворенным.  Зато  лицо  женщины
было развалено автоматной очередью надвое. Это было жуткое  зрели-
ще. Настолько жуткое, что до сорока лет оно являлось мне во сне, и
я со страху просыпался. Так они пролежали всю ночь. Никто не дога-
дался закрыть им лица. И напрасно. Они, как магнит, все это  время
притягивали к себе все новых и новых зрителей.
    Наутро их похоронили сообща алтунцы и немцы со станции.  Миллер распорядился отвезти девочку к родственникам убитой куда-то под  Ругодево. Отвозили ее немцы и кто-то из алтунских женщин.     Перед отъездом немцы одарили девочку большой куклой, конфетами и продуктами.
    - Дари - не дари, - сокрушались бабы в селе, - а мамку ребенку
не воротишь.
                "ОДНА ПАЛКА, ДВА СТРУНА"

    В Алтуне было три сада. Один немцы вырубили еще  в  1941  году
после ночной атаки партизан. А еще два - во время древо-порубочной
военной операции, которая ими же была признана тщетной. И если яб-
лони и груши исчезли с лика садов, то ягодные кустарники,  хоть  и
частично, но остались. Когда ягоды  начинали  созревать,  скворцы,
дрозды и дети стаями набрасывались на кустарники, пожирая даже  те
ягоды, которые не вполне поспели.
    Во время одного из таких набегов,  когда  дети  соревновались,
кто больше съест, село огласилось непривычными и непонятными  зву-
ками: будто кто-то или сбрасывал доски друг на друга,  или  прыгал
на уже сброшенных, производя мощные  шлепки.  Предвкушая  удоволь-
ствие, мы устремились на звуки.
    На поляне перед особняком нам открылась следующая картина. Ши-
роким кругом вокруг поляны стояли солдаты в немецкой форме. Но это
были не немцы. У солдат были очень черные волосы, смуглые  лица  и
большие черные, как угли, глаза. Они смеялись и хлопали  ладошками
в такт, задаваемый длинным струнным инструментом  наподобие  баба-
лайки ("одна палка - два струна", шутили потом алтунцы). В  центре
круга, быстро перебирая ногами, носились танцоры с раскинутыми ру-
ками. Время от времени они выкрикивали слово "Асса!", видимо, чтобы подчеркнуть невероятный накал страстей.
    Когда появились мы, солдаты стали со смехом заталкивать нас  в
круг, а танцоры - приглашать к танцу, встав на колено и сделав ши-
рокий жест руками. "Хрустава!", - выкрикивали они при этом,  обра-
щаясь к приглашаемому.
    Забегая вперед, скажу, что очень скоро мы  охотно  стали  сами
заскакивать в круг и танцевать с солдатами на равных, охотно  вык-
рикивая и "асса" "хрустава".
    Никто не знал национальности солдат ни  тогда,  ни  потом.  Но
всех приятно удивляло, что они внятно объяснялись по-русски, смеш-
но, но приятно коверкая слова. Некоторые говорили  по-русски  гра-
мотно, по-городскому.
    "Черненькие" всегда были доброжелательны, не воровали, не  ха-
мили, искали дружбы с местными, охотно общались с детьми. Со  мной
подружился пожилой солдат, который неизменно аккомпанировал танцо-
рам. Он не расставался со своей странной балалайкой, играл на  ней
странные мелодии и тихо подпевал очень странными словами. Лицо его
было изрыто оспой, и поэтому, когда он подходил к дому, мне  гово-
рили:
    - Боря, выходи, вон твой «корявый» идет.
    "Корявый"  где-нибудь   в   сторонке   расспрашивал   меня   о
житье-бытье и подолгу учил играть на  своем  инструменте.  Что  из
этого получалось - не помню.
    Однажды он пришел в наступивших сумерках и повел меня  и  моих
друзей-приятелей за село. Там достал ракетницу, несколько ракет и,
к нашей великой радости, предложил их расстрелять. Что мы и сдела-
ли с дорогим нашим удовольствием, по очереди беря в руки тяжелую с
толстым дулом ракетницу.
    Чего недоставало смуглым солдатам - так это надлежащей военной
выправки, что почему-то активно не нравилось скобарям.
    - Как мяшки с пялам, - недовольно говорили они, провожая  гла-
зами идущих строем солдат. А "пялы"  по-псковски - опилки.

СТРАДА ДЕРЕВЕНСКАЯ

    Еще недавно в Канашовку мы пробирались узкой тропкой  во  ржи.
Рожь была выше любого взрослого, а уж мы чувствовавали себя здесь,
как в густом лесу. Во ржи хорошо было прятаться: всунешься с троп-
ки в стенку, встанешь на колени и лезешь прямо на тугие  скользкие
стебли. Стебли перед тобой послушно расходятся, а после тебя  без-
звучно сходятся. Кинутся ребята по тропке туда-сюда искать,  а  ты
как растворился.
    Из ржи выходим с полными руками. Девочки тащат букеты  василь-
ков, скромно источающих пряный аромат. Ну, и что, что сорняки? За-
то сам цветок и по форме и по цвету - загляденье! Когда  войдем  в
деревню, у каждого на голове будет по венку.  А  среди  васильков,
только редко, - ромашки.
    Шелушим колосья, а потом дуем, чтобы шелуха улетела,  а  зерна
остались. Они сыроваты, поэтому жевать  их  -  одно  удовольствие.
Горстями поедаем спорыши, или рожки - черные стручки,  извлеченные
из колосьев. Они далеко видны в ржи. Ничего хорошего, но есть можно. А что еще надо малым ребятам?
    Наступил август. Рожь сжали. Теперь и Канашовка и Свистогузово
- как на ладони. Открылось просторное поле, золотистое от  стерни.
Скоро его начнут распахивать.
    Урожай привезли в село. Наверно, в 1943  году  рожь  уродилась
хорошо, потому что снопами завалили и гумно, и  огромный  хозяйст-
венный сарай. Снопы в гумне, с отапливаемым овином могут храниться
сколько угодно, а вот в неприспособленном месте, как тот же камен-
ный сарай, долго не пролежат: хлеб  может  испортиться,  заплесне-
веть. Чтобы, не дай Бог, этого не произошло, был объявлен аврал.
    Перед сараем убрали и зачистили  площадку,  установили  ручную
молотилку. Немного в стороне в землю закопали толстенное бревно, в
торец которого кузнец вбил толстый стержень. На стержень,  как  на
ось, надели длинную толстую жердь с металлическим отверстием посе-
редине. Концы жерди по обе стороны копыла оснастили железными  си-
деньями, снятыми с конных жаток или граблей, а по обе  стороны  от
сидений кузнец пристроил железные кольца - для  крепления  постро-
мок. Запрягли лошадей и пустили по кругу - прямо по снопам, распу-
щенным и брошенным на подосланный брезент  наглухо  замотанными  в
платки бабами. Правили лошадьми мальчишки. Они  удобно  расположи-
лись в сиденьях и раскатывались, управляя вожжами и покрикивая  то
"но!", то "тпру!"
    Обмолоченную солому от лошадей и от молотилки  отбрасывали  на
дорогу, и тут в работу вступали другие мальчишки. Они  подходили с
лошадьми, держа вожжи в руках. За каждой лошадью,  пыля,  тащилась
толстая палка, к концам которой были привязаны постромки. Мальчиш-
ки разворачивали лошадей, забрасывали палку на солому, вставали на
палку и говорили "Но!" Лошадь трогалась и тащила за собой кучу со-
ломы и мальчишку, стоящего на палке. В стороне, у нарождающейся скирды, их ждали подавальщики с деревянными трехзубыми вилами. Здесь был конец  технологической  цепочки.
    Мы  подкатывались  на палках к скирде и ныряли в ворох соломы перед собой. Палка  радостно подпрыгивала вверх и, если нырок был неудачен, ударяла по  голове или по заду, вызывая веселый смех и окружающих и пострадавшего. Когда катание на палке надоедало, мы менялись с теми, кому надоело кататься по кругу, созерцая лошадиный зад. В  общем  скучать было некогда.
    Скирда соломы, опирающаяся на торец сарая, была,  дай  Бог  не
ошибиться, до десяти метров высотой. Мы взбирались по контрфорсу    до самого чердака. Здесь и была вершина скирды. У самой стенки располагалось отверстие, которое исчезало в соломенной толще.  Мы
опускали ноги в нору и ныряли в  темноту. Тоннель в скирде был извилист и крут, солома скользила, как лед, и мы,  пронесясь внутри скирды, с визгом один за другим выскакивали у ее основания.
    А неподалеку вокруг сухого дерева был навит большой  стог.  По
стволу соседнего мы взбирались на стог и опять же, нырнув в  дыру,
выскакивали у земли и катились на спине по  соломе.  Таковы  дере-
венские забавы! Спасибо за потеху подросткам, продырявившим  такие
массы соломы!
    Работы у сарая ознаменовались маленьким,  но  весьма  приятным
открытием. Кто-то из мальчишек работал на вороной кобыле Ночке. Ее обобществили немцы, отобрав у дяди Микени. А к Микене кобыла попала тем же путем, каким ко мне  попал  Колька.  Во  время  перекура кто-то принялся перебирать хвост у кобыли (а может, дергал  волосы на леску, что было делом нормальным) и зацепился за небольшую  деревянную бирку, о существовании которой никто  не  подозревал.  На бирке была написана кличка кобылы (Ночка оказалась Розой), ее  возраст, фамилия ее хозяина - казака, его звание, номер части и  все такое прочее. Мы кинулись к Кольке и ... тут  же  нашли  такую  же бирку. Наш Колька, оказывается, был Мальчиком! И тоже казачьим конем!
    ... Авральная работа была  закончена.  Солома  сложена,  зерно
собрано и увезено для доработки на гумно,  расположенное  рядом  с
мельницей. А позднее, когда полевые работы были в основном  закон-
чены, молотить стали на току у гумна.
    Помню я горячие печки овина, женщин, колотящих снопы  тяжелыми
цепами или отвеивающих зерно на ветру. Наберут в  решето  зерна  и
подбрасывают его повыше. Ветер подхватывает легкие остьё,  колоски
и плевела и относит их в сторону, а чистое зерно остается в  реше-
те. Стоят работницы, трясутся с решетами, а  от  них  по  ветру  -
шлейф мякины на земле. И так день-деньской.
    Нету легкой крестьянской работы!

                КУРИТЬ - ЗДОРОВЬЮ ПОЛЬЗИТЬ

    Дедушка мой Дмитрий Васильевич курить бросил задолго до  войны
- замучила одышка. Однако к курению  и  курящим  относился хорошо,
считая, видимо, что его случай - аномалия. Он  подолгу  сиживал  у
печки на ежевечерних посиделках с мужиками, которые даже не  кури-
ли, а часами с упоением "садили" вонючими  самокрутками,  обсуждая
всяческие животрепещущие проблемы.
    Помнится, как к деду, сидящему на улице на скамейке, подбегали
маленькие мальчишки и по очереди говорили ему:
    - Деда, дай закурить!
    - Я тебе покурю палочкой по тую! - ответствовал дед  вполне  в
духе деревенских понятий о том, что детям можно говорить, а чего -
нет. Мой личный житейский опыт свидетельствует:  в  деревне  можно
говорить либо все, либо почти все. Как в  цивилизованных  государ-
ствах.
    Довольный вопрошающий  заливался  счастливым  смехом,  который
вполне разделяли  стоящие  неподалеку  компаньоны.  Когда  всплеск
энергии, генерированный дедушкой, обнулялся, к нему подходил  оче-
редной обормот с такой же просьбой.
    - Я тебе покурю...- повторял дед шутку.
    И опять все до упаду хохотали.
    Просили покурить по очереди все, иногда не по разу, а  дедушка
неизменно давал один и тот же ответ. Правда, меняя голос,  интона-
цию и выражение лица. Так они и забавлялись к  обоюдному  удоволь-
ствию.
    Миллер уважал Дмитрия Васильевича, при встречах  раскланивался
и считал, судя по всему, обязательным для себя  обменяться  с  ним
несколькими фразами и угостить сигарой или сигаретой.
    - Сам-то я не курю, - неизменно, забирая курево,  говорил  де-
душка, - а вот зять мой, Борькин папка ( тут дедушка показывал  на
меня), - большой любитель.
    - А где Ваш зять? - спрашивал гауптман.
    -  Где и все, где ж ему быть? - уклончиво отвечал  дедушка.  -
Вот война закончится, приедет - я ему гостинца: на табе!
    При бартерных сделках с оккупантами сигареты дед ценил высоко.
Сигареты в пачках и россыпью, толстые черные сигары заботливо  ук-
ладывал в объемистый сундучок с замком, который был почти заполнен
этим добром.
    Сажал дедушка и табак - для дяди Антона и для себя: как-никак,
в войну табак был в дефиците. Когда табак зацветал, мы с ним обрывали липкие соцветия с  розовыми цветами, очень противные на ощупь. Да к тому же и пальцы от них чернели и плохо отмывались.
    Из срезанных листьев табака делали мягкие рыхлые веники -  па-
пуши и развешивали их на веревках на чердаке. Когда листья высыха-
ли до кондиции, его принимались резать. Грубые светложелтые череш-
ки резали отдельно. Я любил наблюдать, как дядя Антон  острым  са-
пожным ножиком ловко и аккуратно превращал их в мелкие крошки.
    Табак выращивали все курцы и все резали его  на  махру.  Когда
конечный продукт был готов, каждый выносил свой свежачок и  потче-
вал сокурильщиков.
    Однажды при стечении всего клана в комнате дяди Антона тот за-
курил только что приготовленный самосад. Не знаю, что со мной слу-
чилось, - может быть, взыграли мужские гормоны, но я категорически
возжелал составить дяде Антону компанию. Мать зашлась  назидатель-
ной тирадой, абсолютно мне неинтересной, дедушка выдал свою шутку,
а вот дядя Антон отнесся с подозрительным пониманием.
    - Я так скажу, племяш: тебе давно б курить надо.  И  это  пра-
вильно: мужик должен курить, он - не баба. - Тут я заметил, что он
энергично подмаргивает остальным.- Сам скрутишь или тебе пособить?
    Я изготовил нелепую самокрутку сам и прикурил от подставленной
"дуйки", как еще недавно называл любой маленький носитель  огня  -
спичку или лучину. Описывать впечатление не стану -  каждый  курец
помнит свою первую сигарету.
    Очень скоро я обратил цыгарку в дым и потребовал другую,  хоть
у меня слегка кружилась голова. Дед, видно, жалеючи мой неокрепший
организм, побежал за сигаретами - все-таки курево полегше. Я  спа-
лил сигарету и ... другую, а потом потерял сознание и упал с табу-
ретки. Рвало меня какой-то зеленью.
    - Ну, накурился, дурачок? - спросила мать, когда я открыл гла-
за.
    Накурился... Да так хорошо, что в следующий раз сунул сигарету
в рот только в семнадцать лет. Да и то не потому,  что  хотел,  а  потому, чтобы не казаться кисейной барышней среди  мужественных  одноклассников (мы только что перебрались на житье в другой город), с плохо скрываемым отвращением курящих "гвоздики" (мелкие дешевые папиросы) и пьющих брагу (водку в начале пятидесятых покупали редко: дорого!).       
    Курил же я целых двадцать шесть лет и бросил это увлекательнейшее  занятие только тогда, когда понял, что главная цель  курения достигнута: я "накурил" хронический фарингит, хронический ларингит и хронический же бронхит. Буквально на днях похоронил сверстника, старого доброго товарища - неистового курильщика. Он умер от рака легких. И если бы мне сказали, что умер он с сигаретой в зубах, я бы  не  удивился: покойный знал толк в курении.
    Да и о чем толковать: из всех способов самоубийств  курение едва ли не самый приятный, потому что самый длительный. К  сожале-
нию, не самый безболезненный.

ЭТА НЕВЕЗУЧАЯ ПСКОВЩИНА

    В наших местах воевала 3-я Ленинградская партизанская  бригада
под командованием Германа. Никто не знал, что зовут его  Александр
Викторович, что он майор Советской Армии, родился и  вырос  в  Ле-
нинграде. В народе упорно ходили слухи, что он - немецкий  офицер,
коммунист, который не только перешел на сторону партизан со  своим
воинским подразделением, но и возглавил целую партизанскую  брига-
ду. Конечно, в заблуждение прежде всего вводила фамилия.  И  поче-
му-то хотелось людям, чтобы он был непременно  немецким  коммунис-
том. А почему бы и нет, если известные каждому в нашей  стране  К.
Маркс, Ф.Энгельс и К.Либкнехт, и Р.Люксембург были немцами?  Кста-
ти, как оказалось, в бригаде Германа была целая группа  перебежчи-
ков-немцев, пожелавших воевать против фашистской Германии.
    Немало молодежи из окрестных деревень ушло в леса  к  партиза-
нам. Многих рекрутировали против их желания и  желания  родителей.
Да и у кого из родителей не зайдется сердце,  когда  за  пятнадцатилетним мальчишкой придут, чтобы увести его из дому и дать в руки  оружие, чтобы он воевал хотя бы и против лютого врага?  Ведь  на  войне убивают!
    За молодежью приходили и немцы  -  гибнущему  фатерлянду нужна
была рабочая сила - своя была под ружьем. Вот и не находили  себе
места несчастные родители: что делать? В результате метаний делали
все одно и то же: прятали детей и от немцев, и от партизан.
    Как-то среди прочих ребят партизаны увели и моего  дядю  Женю,
пятнадцатилетнего нездорового парнишку, к тому же очень близорукого и без очков. Он "героически погиб", как написано в партизанской похоронке, почти сразу же при переходе отряда через шоссе.
    В шестидесятые годы я приехал в отпуск на родину и сразу же заявился в Новоржев к братке Толе Антонову. На дворе стоял июль.  Был  вечер, но парило, как перед дождем. Мы вышли во двор и уселись за  столом под яблоней. И тут с улицы к нам вошли трое молодых мужчин.
    - Ты что ж это, Анатолий Антонович? -  шутливо  упрекнули  они
его. - Слух прошел, что к тебе братка с Урала  приехал,  а  ты  ни
мур-мур. Думаешь, тебе одному хочется послушать, как люди на Урале
живут?
    Тут каждый достал из  штанин  по  бутылке  водки,  малосольные
огурцы и яблоки Белый налив. Когда беседа пошла, как  по  маслу,
выяснилось, что все трое были взяты в партизаны пятнадцатилетними,  после освобождения отпущены домой, как малолетки, но к тому времени  они все были ранены и даже не по разу. Тут гости позадирали  рубахи  и стали показывать раны и шрамы.
    Я был поражен: мне был тридцать один год, им всего по тридцать девять. На другой день я совсем другими глазами стал  смотреть  на  земляков: осознал, что кому тридцать девять и  больше лет - почти все  воевали.  И  еще  я вдруг заметил, что, в отличие  от  Урала,  здесь  на  каждом  шагу встречаются мужчины-инвалиды без конечностей, а стариков вообще единицы. Это было открытием. Причем не  последним. 
    Я  узнал, что немцы уничтожили около семидесяти процентов  жилья на Псковщине, почти все хозяйственные постройки. Что во время  войны  погиб  каждый третий пскович (в героической Белоруссии, где, если судить по произведениям литературы и искусства, только и воевали партизаны, погиб каждый четвертый). А потом сенсационную информацию поведал  на страницах "Комсомольской правды" псковский писатель Иван Васильев, известный еще и тем, что стал депутатом последнего Верховного  Совета СССР в числе "красной сотни", сформированной ЦК КПСС.  Оказывается, на восстановление разрушенной Псковщины  родные  партия  и правительство после войны не выделили ни копейки. Могучим  потоком народные средства шли в соседнюю Прибалтику и Белоруссию,  куда и рванули нищие скобари, забытые Богом и государством, как, впрочем, и в другие места, обласканные властью. Псковщина с мягким и ласковым климатом, исправно кормившая хлебом  теперешний  центр  России еще в средние века, обезлюдела и превратилась в пустырь. А  разбогатевшие соседи зафорсили и незалюбили скобарей, обзывая  их  бездельниками и пьяницами. Между прочим в один из последних годов Советской власти я вычитал в "Советской России", что  по  количеству произведенной сельхозпродукции на одного работника Псковщина заняла восьмое место в стране, а по потреблению – пятьдесят шестое. Вот вам и скобари!

                РАДОСТНЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

    Несмотря на то, что в селе стояли власовцы, партизаны время от
времени навещали нас. Однажды вечером я занимался любимым делом: с
помощью немецкого тесака и молотка щепал лучину, потом "подгнеты",               
то есть лучину помельче, "колодцем" укладывал на колосниковую  ре-
шетку в топке очага, чтобы быстренько растопить его. Было  поздно,
но мы с мамой решили протопить очаг, потому что на улице  внезапно
похолодало.
    В дверь осторожно постучали. Мама отбросила крючок, и в комна-
ту вошел парень с обрезом в руках и красной ленточкой на кепке.
    - Здравствуйте, - сказал он. - Всем молчать, никуда  не  выхо-
дить. Спокойно ложитесь спать.
    И встал у двери.
    Мама разобрала постели, задула лучину, и мы улеглись.  Ласково
гудела печка, на стенах и потолке играли блики огня, который не  в
состоянии скрыть ни вьюшки, ни  чугунные  дверцы.  Приятное  тепло
распространялось по комнате. Мы молчали. Только  тикали  на  стене
ходики с мишками в лесу да безмолвно трудилась еловая шишка,  приводя часовой механизм в действие.
    В дверь тихонько толкнулись. Партизан приоткрыл ее, потом ска-
зал в комнату:
    - До свиданья. Закрывайтесь, - и исчез. Так  я  в  первый  раз
увидал живого партизана.
х х х

    Как свидетельство произошедших перемен в небе стали  появляться самолеты с красными звездами на крыльях - истребители  и  фанерные разведчики У-2. Иногда самолеты сбрасывали листовки. Помню, с  какой радостью все повторяли бесхитростные слова из листовок:
              Ешьте молоко - мы недалеко,
              Пейте квас - ждите нас!
  Однажды алтунцы наблюдали за воздушным боем. На наш "ястребок" напали  два  фашистских стервятника. Вскоре один из немцев, дымя, упал в лес, а второй позорно бежал, вызвав бурную радость зрителей.
    Дядя Антон и еще кто-то из мужиков запрягли в телегу лошадь  и
отправились к месту падения самолета. Вернулись они "пешом", пото-
му что телега была загружена дюралевой обшивкой.
    А дальше начались чудеса. Дядя Антон изготовил деревянные опо-
ки, набил их самолично приготовленной формовочной смесью из  песка
с чем-то связующим и сделал литейные формы с литниковой  системой.
Потом залил формы расплавленным дюралем. А когда  через  некоторое
время разъял форму, мы увидели в песке четыре дюралевые ложки, со-
единенные между собой полосками  застывшего  металла.  Ложки  были
точными копиями деревянных. Освобожденные от облоя, они были вели-
колепны. Правда, один существенный изъян у них был: их контакты со
лбом для последнего были сокрушительны.
    А еще дядя Антон отливал миски и  сковородки.  Короче  говоря,
производство было поставлено на поток, и вскоре  у  многих  хозяек
появились шикарные новоделы.
    До сих пор не могу сообразить: откуда деревенский  умелец  мог
узнать о премудростях литейного производства?


                РАСПРАВА НА ДОЩАРЕНЦЕ

    Началась копка картошки. Земский двор под картошку занял боль-
шое поле на Дощаренце - так называют место в стороне от  Алтуна  и
Канашовки. К доброй половине картофельного поля  плотно  подступал
лес.
    Работа кипела. Мужики ходили за плугами, с помощью  одной  ло-
шадиной силы "разгоняя" борозды - отваливая на сторону пласты зем-
ли с картошкой. Сзади шли бабы, подбирая картофелины в ведра и от-
нося их в кучу. В уборке принимали участие "власовцы". Они  ссыпали урожай в мешки, мешки укладывали в кузов грузовика,  а  потом
везли в село, к хранилищу.
    Для пацанов это была редкая возможность прокатиться на  машине. Солдаты останавливали машину на выезде из села  и сажали всех желающих. На поле мы разжигали костер и начинали  печь на углях картошку, а потом, обжигаясь, ели ее, такую  замечательно вкусную. В теплой одежонке, потому что на дворе стояла осень,  испачканные до ушей обуглившейся картофельной кожурой, мы днями торчали и на поле и в лесу.
    Как-то утром, когда взрослые уже работали, а  детвора  еще  не
выбралась из мира сладостных грез, со стороны Дощаренца  донеслись
звуки шальной беспорядочной стрельбы. Продолжалась она  недолго. А
вскоре с картошки вернулись и работники.
    Вечером, когда возбуждение от пережитого прошло, в нашей  ком-
нате собрались женщины и стали обсуждать обстоятельства  происшед-
шего. Со смехом вспоминали, как, обрывая пуговицы, ползали по  по-
лю, норовя затеряться в меже.
    - Только начали стрелять, - заливалась одна, -  смотрю:  Нюшка
как брякнется на живот, даже ноги вверх подлетели  и  юбка  задра-
лась... Ха-ха-ха!
    - А я рухнула - всю нутреннюю отбила, - добавляла другая.
    - А я, пока ждала первую очередь, от коня Кольки не  отходила,
- говорила мама. - А как началось, повалила Кольку  на  землю,  а
сама за ним спряталась.
    Похоже, власовцы работали, не позаботившись об охране.  Парти-
заны разведали ситуацию и приняли решение уничтожить солдат. Нака-
нуне предупредили своих, чтобы те при первой очереди, которую  да-
дут в воздух, упали на землю и не поднимались до конца атаки. Опе-
рация удалась на славу. Русские лежали на земле, а солдаты в пани-
ке метались по полю, попадая под партизанские пули. Погибли  почти
все, кто участвовал в копке. Из алтунцев не пострадал никто.
    На другой день копка картофеля возобновилась. В ней по-прежне-
му участвовали солдаты. Детям появляться на поле категорически  не
рекомендовалось. Однако мы с Лелькой, ребята  "нахратые",  решили,
что запрет не для нас, и отправились пешим ходом на поле,  к  мам-
кам. На подходе к полю, у дороги, нас тихонько  откликнули  из-под
кустов. Мы повернулись и увидали двух солдат с пулеметом, выгляды-
вающих из свежевырытой ямы. Солдаты были черноволосые  и  смуглые,
но на них была незнакомая голубая форма. Они  энергично  махали  в
сторону села и что-то при этом приговаривали тихо на незнакомом языке. Мы поняли, что нас гонят домой, и побрели назад.
    Лелька предложил обходной маневр - через Канашовку.  От  Кана-
шовки до лесу рыхлая песчаная дорога пролегает по яблоневой аллее,
а в лесу присоединяется к проселочному тракту. В  этом  месте  под
можжевеловым кустом мы увидали ещё одно пулеметное гнездо с  солдатами  в таком же странном обмундировании. Солдаты сидели, свесив ноги в яму,  покуривали и вели неспешную беседу. Они подозвали нас и  учинили  допос. Выяснилось, что они не понимают ни по-русски, ни  по-немецки.
Язык, на котором они говорили, был совсем непохож на тот, на котором говорили смуглые власовцы. Солдаты посмеялись, посмеялись,  но нас дальше также не пустили.
     Года через два, когда я уже жил на Урале, передовикам оборон-
ного завода, на котором работал отец, выдали трофейное  обмундиро-
вание. Передовиков и обмундирования оказалось так  много,  что  на
городских улицах шагу ступить было нельзя, чтобы не наткнуться  на немецкий мундир. Отцу выдали голубой френч с витым оранжевым  шнуром и оранжевой же тенью птицы с изогнутыми  при  взмахе  крыльями над карманом. На эту тень во время оно крепилась сама птица из металла. При вручении трофея отцу сказали, что он испанский. А я решил, что именно в таких мундирах были пулеметчики, с  которыми  мы общались под Канашовкой. Ужели это были испанцы?
    Кстати сказать, и в настоящее время на заросшей  травой  земле
хорошо виден след от того пулеметного гнезда. Теперь  глубина  его
не превышает пятнадцати сантиметров.

                ТАК КТО ЖЕ ЭТО БЫЛ?

    Кто же были брюнеты, квартировавшие в селе?
    В Новоржеве в разное время стояли два власовских полка -  рус-
ский и армянский. В 1943 году целые подразделения  так  называемой
"Русской освободительной армии" стали в массовом  порядке  перехо-
дить на сторону партизан.
    Как-то в первых числах августа в одну из деревушек, где распо-
ложилась 3-я Ленинградская бригада, пришло  подразделение  власов-
цев-армян во главе со своим командиром. Армян ждали, потому что  о
их приходе заранее оповестили подпольщики Новоржева из группы  Зои
Брелауск, "работавшие" с власовцами.
    Дали знать в штаб бригады. И вскоре из недальней деревушки  на
конях примчался сам Герман в сопровождении начальника  политотдела
Воскресенского и группы автоматчиков.
    У избы, где перетаптывалась большая  толпа  людей  в  немецкой
форме, всадники спешились. Угадав в них  партизанское  начальство,
солдаты вытягивались "во фрунт" и отдавали честь. В избе  команди-
ров встретил, поспешно шагнув навстречу, небольшой седеющий  чело-
век с погонами гауптмана.
    - Капитан Сагумян, - представился  он  и,  смутившись,  умолк.
    Наступила минута неловкого молчания. Неожиданно Герман протянул руку:
    - Поздравляю с успешным переходом из стана врага, товарищ  ка-
питан.
    Сагумян растерялся. На лице его промелькнули  сначала  удивле-
ние, а потом радость. По смуглым щекам потекли слезы.
    - Товарищ комбриг... - произнес  он  сдавленным  прерывающимся
голосом. - Товарищ комбриг, пошлите на самое опасное дело...  Жиз-
ней своих не пожалеем.
    Перебежчики были построены в просторном  помещении  колхозного
гумна. Герман произнес краткую энергичную речь:
    - Вы совершили тяжкое преступление, пойдя на службу  к  врагу.
Против кого вы воевали? Против своих братьев и сестер, против сво-
ей Родины. Мы не можем вас простить, не имеем права.  Но  мы  даем
вам возможность своей кровью искупить вину перед Родиной. Прощение
нужно заслужить, добыть его в боях с фашистами. Желаю вам успеха.
    После речи комбрига был зачитан приказ о создании отряда N 41.
    Отряд Сагумяна вскоре принял боевое крещение и уже  в  августе
участвовал в нескольких боевых операциях.  Командир  полка  Ефимов
хорошо отзывался о бойцах отряда, особенно о самом Сагумяне.  Сагумян привел к Герману в августе 1943 года небольшую  группу солдат. Так рассказывает эту историю  очевидец  и  участник  событий М.Воскресенский.
 Спрашивается, куда подевались остальные? Ведь их был целый полк. Уж не они ли стояли в нашем селе и помогали копать картофель?
                А В ЭТО ВРЕМЯ В РАЙОНЕ

    Между тем ситуация в Новоржевском районе накалялась. Партизаны
до такой степени стали досаждать немцам, что, как  пишет  А.Попов,
автор книги "Новоржев", "13 августа 1943 года против  3-й  бригады
враг сосредоточил 14 тысяч солдат и офицеров, артиллерию,  самоле-
ты, зажав ее в клещи возле деревень Станки,  Шариха,  Тучи.  Реши-
тельным ударом в ночь с 5 на 6 сентября в районе  деревни  Житница
бригада пробилась из окружения, но 28-летний комбриг  пал  смертью
храбрых".
     И еще: "Мужественную борьбу  с  оккупантами  вела  подпольная
комсомольская организация Новоржева во главе  с  отважной  дочерью
советского народа Зоей Брелауск...
    ... 11 октября 1943 года  Зоя  Брелауск,  Зинаида  Евдокимова,
Дмитрий Гусаров, Мария Федорова, Клавдия Гринченкова и Иван Остро-
горский были вывезены в район Шастовских песков и  там  расстреля-
ны."
    Вот на таком историческом фоне протекала жизнь  моего  села  и
жизнь маленького мальчишки, который носил мое имя и мою фамилию.

                ЗА НАМИ ПРИШЛИ НЕМЦЫ

    ... Дело было, по-видимому, в конце октября или в начале нояб-
ря. Ночью выпал обильный снег, и он быстро таял в то утро, образуя
повсюду мокрые проплешины. Конечно, это было глубокой осенью,  потому  что  дубы  еще  не сбросили листву, хотя она давно пожелтела и потускнела, а еще вчера звенела на ветру, как жесть.
    Особняк пустовал. Армяне после уборки  урожая  покинули  село,
равно как и неведомые стражники неведомого происхождения. (Кстати,
"В 4-ой Ленинградской бригаде  мужественно  сражался  с  фашистами
испанский отряд под командованием Франсиско Гульона.")  Единствен-
ным хозяином на селе оставался староста Нечипоренко  со товарищи: полицаями Володей Завьяловым и его отцом, а также с  полицайкой Шуркой. Однако жители села чувствовали себя  относительно вольготно, потому  что  воители  многого  старались  не  замечать.
    Нет-нет да по вечерам наведывались партизаны -  в  основном свои, местные ребята. Вот и нынче у нас ночевала Маруся. Все  знали,  что  гостья партизанка и что пришла она по делу. Еще с вечера забились  они  с тетей Ниной в уголок и долго о чем-то шушукались. А наутро, только начало светать, куда-то засобирались. Впрочем все население  большого дома вставало засветло, как и заведено на селе. И когда  Маша с Ниной выходили из дому, все давно были на ногах.
    Через несколько минут после их ухода кто-то крикнул:
    - Немцы!
    Все бросились к окну, выходяшему из общего коридора на дубовую
аллею. К нашему дому направлялся небольшой отряд  немцев.  Офицер,
да и многие из солдат были знакомы - они квартировали на станции.
    В дом вбежали перепуганные девочки-сестры  Демидовы и с порога
закричали маме:
    - Тетя Лиза, немцы за вами пришли! Тетя Нина велела  бежать  в
лес!
    Все страшно засуетились - раздумывать было некогда, тем более,
что в окно был виден офицер, который разговаривал с дядей Федей  и
явно намеревался направиться в дом, в то время как отряд,  переми-
наясь, покуривал в сторонке.
    Чтобы задержать незваного гостя, на  улицу  опрометью  кинулся
дядя Семен. А мы: я с матерью, дедушка и бабушка,-одеваясь на  хо-
ду, выбежали из дому с обратной стороны. С нами выбежали две сосе-
дки - тетя Феня и тетя Катя.
    Куда и когда исчезли дядя Антон с семьей, не знаю.
    Дедушка и бабушка отправились в лес,  а  нас  с  мамой  решили
спрятать в конюшне. Это каменное здание так велико  и  в  нем  так
много закутков и потаенных мест, что мы, дети, постоянно устраива-
ли здесь свои игры.
    Меня уложили в одни ясли, маму - в соседние и закидали сеном.
    - Лежите смирно, - почему-то шепотом проговорила тетя Феня,-
а мы сходим посмотрим, что там деется.
    - Тебе удобно, сынок?-спросила мама, когда мы остались  одни.-
Ты не бойся, не найдут нас... А и найдут - ничего не  сделают.  Мы
же ничего с тобой не знаем ни про немцев, ни про партизан, правда?
    - Я и не боюсь,- я старался говорить как можно спокойнее, хотя
со страху у меня дергались ноги и противно дрожал  живот.-  И  про
партизан ничего не знаю.
    Снаружи из-за толстой каменной стены не долетало никаких  зву-
ков. Где-то рядом топтались и фыркали лошади. Воздух был теплый  и
удушливый: резко пахло лошадиными потом и мочой, свежим навозом.
Вдруг торопливо зашлепали шаги, и  голос  тети  Фени  тревожно позвал:
    - Лиза, Боря, вылезайте... Побежим в «чиновников дом», там пе-
реждем.
    Мы с мамой расположились в одной из комнат дома, пребывая в  состоянии тревожного ожидания. Кто-то из ребят повзрослее был отправлен в дозор, а тетя Катя и тетя Феня ушли в село.
    Мама взволнованно ходила по комнате, томясь тревогой  и  неиз-
вестностью, а я, всячески ей сопереживая, поедал предложенные  хо-
зяйкой "конфекты" - подсушенные на противне ломтики сахарной свек-
лы. Наконец, в коридоре хлопнули двери. Торопливо вошла тетя Катя.
    - Тихо ль? - бросилась навстречу мать.
    - Тихо-то тихо, да немцы все село перерыли.  Сеновал  и  ясли,
где вы прятались, - все штыками переворошили.
    Я увидел, как побледнела мама:
    - А что с нашими?
    - Ваших никого не нашли. Наверно, скоро уйдут. Феня прибежит -
скажет.
    Немного погодя подошла тетя Феня.
    - Ушли немцы,-сообщила она. - А после них сразу и  Нинка  объ-
явилась. Побежала дядю Митю с Нянькой искать. Вальтер, офицер ихний, как пошли, вернулся и говорит  мужикам: "Если родня Ковренковых вернется, скажите,  чтобы  они  нас ждали - мы к вечеру за ними снова придем".
    - Вальтер - мужик неплохой, - прокомментировали женщины посту-
пок офицера, расценив его как явное предупреждение.
    - Но самое интересное, - сказала тетя Катя, оборотясь к маме,-
что немцев-то за вами привел Павля  Жук,  Пети  твоего  двоюродный
брат. Он их перед селом опередил, чтобы его с немцами  не  видели,
и, пока те вас искали, отсиживался у твоей свекрухи. Вот как быва-
ет: дядюшка привел немцев за племяшом, да еще у его  родной  бабки
отсиживался, пока того искали!
    Когда мы пришли домой, вся семья оказалась в сборе. Нина,  ба-
бушка и дедушка торопливо собирали пожитки и засовывали их в  объ-
емистые шелгуны. Основным и самым важным содержанием моего шелгуна
из красной матрасной ткани в полоску стала  коробка  с  игрушками,
героически уворованная из самого логова врага.
    Соседи  и  односельчане  собрались,  чтобы  проводить  нас   в
путь-дорогу. Из близких не пришли только бабушка и дядя с тетей, у
которых гостевал полицай Павля. Должно быть, такого рода нейтрали-
тет, по их мнению, был лучшим выходом из положения. Тогда же мы узнали, как Нине удалось предупредить нас о  предстоящем аресте.
    Только вышли они с Марусей из дому - навстречу немцы.  Видимых
причин для страху не было, и они пошли навстречу. Офицер знал  Ни-
ну: к ней не раз приходилось обращаться за помощью как к  перевод-
чице. Он откровенно обрадовался встрече и тут же выложил свою  бо-
евую задачу: арестовать и доставить  в  комендатуру  родственников
партизан Ковренковых из Канашовки.  Родственниками  Ковренковых  в
селе были только мы. А сами Ковренковы к тому времени давно переб-
рались в партизанский лагерь вместе с детьми и матерью семейства -
моей родной тетей  Аграфеной Дмитриевной - тетей Ганей.
    - Не могу понять, кого вам надо,- сдерживая волнение,  сказала
тетя Нина. - У нас здесь все родственники, если разобраться.
    Невдалеке проходил дядя Федя. Немец  окликнул  его  и  поманил
пальцем. Когда тот подошел, Нина упредила немца:
    - Дядя Федь, (тут она, по ее словам, начала изо всех  сил  ему
подмаргивать) вот пришли за родственниками каких-то партизан  Ков-
ренковых. Поговори с Вальтером, а нам идти надо.
    Дядя Федя сразу все понял. А тут, по счастью,  мимо  пробегали
девочки Демидовы, которые и стали гонцами.

                КТО КУДА, А МЫ К ПАРТИЗАНАМ

    Наш с мамой путь лежал в партизанский отряд, который находился
километрах в пяти от Алтуна на берегу реки Сороть, около деревни с
забавным названием Жабкино. Назавтра туда же  должны  были  придти
тетя Нина с Марусей: их задерживали какие-то неотложные дела. Жда-
ли и прихода дяди Антона с  семьей.  (Забегая  вперед, скажу, что те ухитрились улизнуть из-под носа  у  Ничипоренки  на казенной телеге с запряженной в нее казенной же лошадью).
    А баба Дуня с дедом Митей отправились в Ругодево к тете  Клаве
и Светке. Это были партизанские края, куда немцы совали нос только
в сопровождении танков и бронетранспортеров. С дедушкой и бабушкой
отправился в путь еще один чрезвычайно дорогой член нашей семьи  -
корова Зорька, которая добросовестно кормила всю компанию.
    Дорога пролегала через лес, начинавшийся сразу  за  Алтуном. Мы шли узкой присыпанной снегом тропой, которая вилась  между деревьями и кустарником, переползала через скользкие  корневища  и
увязала в болоте. Воздух был  теплый  и  влажный. Мокрый снег шумно падал с деревьв.
    За Дощаренцем произошла неожиданная встреча. Рядом с тропой мы
увидали вдруг торчащую из снега человеческую руку. Мертвец,  скор-
чившись, лежал в углублении, почти  полностью  засыпанный  снегом.
Это был смуглый черноволосый мужчина. На нем был  голубой  мундир.
Может быть, именно он шутил тогда с нами и весело смеялся, сидя  с
напарником на краю пулеметного гнезда и беззаботно покуривая. Мама обошла труп, взрыхляя снег ногами. Но оружие, как  видно, подобрали раньше.
    Когда стало смеркаться, мы вышли к реке. Здесь нам встретилась
группа вооруженных людей, среди которых был Ковренков Коля.
    - Ну что, братка, - обнял он меня,- надумал все-таки в  парти-
заны податься? Молодец! Лучше поздно, чем никогда...
    Партизаны засмеялись, а я засмущался.
    Вскоре мы сидели в землянке, и тетя Ганя кормила нас картошкой
с салом и лепешками. А вокруг стояли и сидели  партизаны  и  члены их семей: бабы, старики, дети. Они слушали  взволнованный мамин рассказ. А потом началась бурная дискуссия, которая  развернулaсь вокруг личности полицая Павли Жука.

                х х х

    Что происходило в Алтуне после нашего ухода?  Куда  подевались
сестренка Галя и ее мама - тетя Лена? Ведь это были  дочь  и  жена
Ивана Дмитриевича, моего дяди, воевавшего в рядах  Красной  Армии.
Или для немцев как  родственники  партизан  они  не  существовали?
    Ан нет. В тот день, когда мы поспешно  покидали  родное  село,
Галя видела, как дедушка и бабушка выгоняли корову из хлева. И они
видели ее, но только помахали руками и резво пошлендали по дороге.
    Наутро Галя и тетя Лена, встали и в надежде, что  все для них обошлось, начали день как обычно: пошли кормить кур, которых держали в соседней, пустовавшей, комнате.  Серенькая  курочка, любимица, куда-то запропастилась. Они отправились на улицу и стали искать ее по закоулкам и в зарослях бурьяна. Курочки как не бывало.
    Делать нечего - пошли домой. Открыли дверь, а в комнате  полно
немецких солдат. Офицер спросил у тети  Лены  документы,  а  потом
сказал:
    - Одевайтесь! Пойдете с нами.
    На улице было очень холодно. Тетя Лена  надела  ватные  брюки,
шубу (когда-то отпустят ...), и ее вывели из  дому.  Галя,  рыдая, выбежала вслед и стала догонять маму. Немец перехватил ее и сильно толкнул в снег. Она долго не могла подняться, а  встав,  преследовать конвой не решилась.
    Девочку, оставшуюся одной-одиношенькой, взяли к  себе ночевать
Демидовы. Утром следующего дня она отправилась к себе домой, а по-
том в нашу комнату. Там хозяйничали беженцы. Они  деловито  делили
оставшиеся от нас пожитки. На столе лежали приготовленные к выносу
картины, написанные маслом тетей Ниной: девушка  в  купальнике  на
берегу пруда и старательно срисованный из книги генерал Топтыгин -
медведь в санях. Галя взяла «Девушку» и понесла домой. Никто из бе
женцев ей не перечил. Обе картины были образцами той живописи, про
изведения которой украшали быт простых советских людей долго еще и
после войны: несравненные гуси-лебеди на пруду, намалеванные с по-
мощью трафарета на куске толя. Именно ими торговал герой Юрия  Ни-
кулина в известном фильме, зазывая покупателя:
               Налетай, торопись,
               Покупай живопись!
    Феня Демидиха, совершенно растерявшаяся, отправилась к власти - полицаю Володе Завьялову за помощью и советом. Полицай с досадой сказал:
    - Чего тебе надо? Чего ты  добиваешься?  Хочешь,  чтобы  я  ее
уничтожил? Не хочешь? Так вали отсюда подобру-поздорову и помалки-
вай в тряпочку!
    Долго ли, коротко ли жила Галя у добрейшей Демидихи -  неведо-
мо. А только однажды заявились к ним  из  Лышниц  (так  называется
деревня, откуда родом тетя Лена) Галина  бабушка  с  родственницей
Марфушей и забрали с собой сиротку.

                ДВА ПУТИ, ДВЕ СУДЬБЫ

    Как же разошлись пути-дороги двух друзей - Павла и Коли?  Ведь
всю предыдущую жизнь со времен  бесштанного  детства они  прошли
бок о бок. По рассказу Коли, после возвращения домой они с  Павлом
все старались разузнать, где партизаны, чтобы уйти  в  отряд.  Как
только случай представился, рванули в лес. Однако партизанское на-
чальство рассудило иначе, чем они.
    - Вы больше пользы принесете, сидя  дома, - сказал командир отряда. - Живите, как все, но помните: вы наши глаза и уши.  Начальник  разведки расскажет вам, что и как".
    Так Коля и Павел оказались дома на легальном, так сказать, по-
ложении. Оба поженились. Прошло какое-то время, и вот Коля  выпол-
няет задания партизан, принимает связных, а Павла соблазняет новый
порядок, при котором настоящему хозяину обещают вольготную  жизнь,
не то, что при Советах. Был резон? Резон, конечно, был. Если бы не
цена - предательство. А  кого,  собственно  говоря,  он  предавал?
Власть, которая чуть не до нитки обобрала их большую и  зажиточную
семью и залила кровью своих сограждан одну шестую часть суши?  Ро-
дину? А что такое Родина? Разве мало таких, кто во все  времена  и
не только в России, сказали бы:"Где хорошо, сытно, там и  Родина".
Или того хуже:"Были бы гроши, да харчи хороши".
    Разные жизненные установки переросли в личную неприязнь, а за-
тем во вражду, когда Коля ушел, наконец, в лес, а Павля подался  к
полицаям. Полицаем стал и другой племянник моей бабушки  -  Сашка.
Видно, и тут сыграли роль приоритеты, унаследованные  от  деда,  -
мужика, занимавшего при царе-батюшке нешуточную должность на  селе
- лесничего и, по разговорам, неправедно разбогатевшего поборами с
крестьян, у которых в лесе постоянная нужда.
    Полицай Сашка стал обирать народ с таким энтузиазмом, что  за-
был, кому он служит. Законопослушные  немцы  спокойно  расстреляли
его за мародерство. Что послужило основанием для родни  утверждать
впоcледствии, что расстрелян он был за наше правое дело.
                х х х
    Павля перебрался на житье в Вехно, где был немецкий гарнизон и
кучковались полицаи. Однажды группа партизан отправилась  туда  на
разведку. Заодно ей поручили взять  Павлю и доставить его в отряд. Это поручение взялся лично исполнить Коля. 
    Когда партизаны выполнили основное задание, они отправились за
полицаем. В темноте, садами и огородами, пробрались к дому и окру-
жили его. Окна изнутри подсвечивались слабым светом.  Хозяева,  по
всему, готовились отойти ко сну. Когда в  стекло  постучали,  свет
потух, и сквозь тускло замерцавшие стекла белым  пятном  мелькнуло
лицо. В ночной темноте отчетливо слышны стали шепот, нервная  воз-
ня, усиливаемые звонкими бревенчатыми стенами.
    - Сейчас открою, - произнес, наконец, сдавленный  от  волнения
женский голос.
    Туго подалась дверь в избу, в сенях  тонко  зазвенели  друг  о
друга ведра. Жук, без сомнения, был дома. И вот наружная дверь, из
сеней, открылась.
    - Здорово, кума! - весело сказал Коля, входя с двумя  партиза-
нами.- Аль не ждали? Да ты, Валюх, не трясись - свои, не немцы.  А
где Паша, братка мой названый?
    - Нет его, - дрожа, ответила Валюха,- в комендатуре  его  дер-
жат, и кажин день до темна.
    - А вы думали, немцы задарма кормить будут. Нет, брат, немец -
мужик хозяйственный.
    Коля протопал по избе, подсвечивая фонариком, и  огляделся.  У
большой деревянной кровати висела  люлька;  в  потолке  кольцо,  в
кольце - толстый конец жерди, на другом конце - зыбка-качалка.
    -Как малец, растет? - заглянул он под полог.- Парень что надо,
вырастет - красноармейцем будет. С батькой вот только ему не  под-
везло. Да где Пашка-то?
    Павлю нашли на чердаке за дымоходом. Сидел он в  старой  бочке
и, как цуцик, дрожал под кипой старого тряпья.
    ... На опушке леса их ждали продрогшие товарищи с конем. Тропа
была узкой, и маленький отряд вскоре растянулся: шли в затылок  по
одному. В середине, сильно прихрамывая, тащился полицай. Ему  даже
не связали руки. Уже через километр он стал останавливаться, крас-
норечиво разводя руками и показывая на ногу. А когда его обласкали
крепким словом, он заговорил:
    - Ей-богу, не могу, братцы... Нога болит - спасу нет.
    - Не могет того быть: пуля-то родная, немецкая, - съязвил  Коля.
    - Вы б посадили меня на коня, а, рябяты? -  будто  не  услышал
Жук.- Куда я денусь - вас много, все с оружием.
    - Ладно, черт с тобой... Подсадите паразита... Не на  себе  же
его волочь...
    Тропа вывела на кладбище, противоположный конец  которого упи-
рался в проселочную дорогу. Когда едва различимые могилки с  похо-
жими на распятых людей крестами  стали  оставаться  позади,  Павля
крепко ударил лошадь кулаком и нырнул в густой подлесок. Произошло
это так неожиданно, что когда хватились, ни коня, ни седока не бы-
ло видно. Стали торопливо стрелять на тяжелый лошадиный топот,  но
... поздно.
    От Вехно ушли недалеко, и Коля сказал:
    - Ну, ребята, я назад, за Пашкой. Пропаду - так мне, дураку, и
надо.
    Он повернулся и почти бегом кинулся назад. Следом  за  ним  во
мраке пропали еще двое - Колины дружки. Остальные продолжили путь.
    На громкий нетерпеливый стук откликнулись сразу. Дверь  откры-
лась, и Валюха охнула:
    - Опять ты?  Нету Паши, он в комендатуру поскакал.
    - Куда он денется, змей поганый? - вытирая пот с лица,  шагнул
в избу мой двоюродный брат. Он подошел к зыбке  и  поднял  спящего
младенца, моего троюродного брата.- Куда он денется? Сам  прибежит
как миленький!
    - Не дам!-взвизгнула Валентина.- Пашку берите, а сынульку мово
никому не отдам.
    - Вась, подержи матку, мешает...
    Васька, плотный невысокий парень, зажал ей сзади рот.  Вдвоем,
несмотря на отчаянное сопротивление, они быстро связали Валю и за-
пихнули ей в рот пеленку.
    - Не кричи, кума,-шумно сглатывая от возни и волнения,  сказал
Коля,- наша правда, а не ваша.
    С улицы донесся тихий свист - надо было уходить.
    - Пусть батька за ребенком сам придет... А за сына  не  беспо-
койся - мы не немцы и не полицаи.
    Око за око, зуб за зуб. Через несколько дней Павля привел  от-
ряд немцев за нами в Алтун.
    После нашего прихода в отряд младенец жил здесь еще  некоторое
время. За ним не единожды приходили посланцы от Павли - все  свои,
хорошие люди, получившие мандат доверия, естественно, не без давления. Женщины, жившие в отряде, Колю поругивали: к чему, баламут,
ребенка взял, при чем ребенок? А однажды ночью малыша увезли в Ал-
тун на розвальнях, чтобы передать моей бабушке  Насте.  И  сделали
это мама и Нина. Очень хорошо помню тот далекий вечер и мой  страх
за маму и тетку. Меня они не взяли, несмотря на уговоры и истерич-
ные рыдания.
                МЕСТЬ ПОЛИЦАЯ И ВОЗМЕЗДИЕ

    История эта имела продолжение, причем весьма трагичное.
    ...Вскоре после того, как мы с мамой и теткой покинули  отряд,
о чем рассказ впереди, имели место следующие события.
    В Канашовке при доме и какой-никакой скотинке  оставалась пре-
старелая мать дяди Матвея Ковренкова. Имелись в  доме  и  съестные
припасы, которые в лесу совсем не были лишними: та же картошка,  к
примеру, или капуста. Поэтому в деревню нет-нет да  и  наведывался
кто-нибудь из членов семьи.
    Как-то на побывку домой из лесу отправились дядя Матвей и  его
пятнадцатилетний сын Володя. И надо был случиться, что об их приходе прознал батька Павли - Ваня Косой. Говорят даже,  что  не  прознал,  а выследил. А выследив, вскочил на коня и рванул  в  Вехно  прямиком через лес. Вернулся с немцами.
    Бабка не открывала. Тогда немцы взорвали дверь гранатой и вор-
вались в избу. Безоружных отца и сына взяли в подполе.
    Через месяц с небольшим, в конце февраля 1944 года,  Советская
Армия освободила наш район.
    Только в дурном сне могло присниться то, что сталось  с  дядей
Матвеем и Володей. Их вскоре отправили в Германию. Сначала опреде-
лили в концлагерь, где содержались одни "бандиты" - так немцы  на-
зывали партизан, которые не  были  военнослужащими.  Потом,  когда
возмездие стало неумолимо приближаться, а число работников  неумо-
лимо уменьшаться, их отдали  в  батраки  гроссбауэрам,  в  крепкие
крестьянские хозяйства. Хорошо хоть в один дорф, в  одну  деревню.
Освободили их весной 1945 года американцы.  Не  дожидаясь решения своей судьбы кем бы то ни было, они перебежали в  советскую  зону, по прибытию в которую тут же на КПП были немедленно избиты нетрезвыми победителями как немецкие холуи. Сбежали и  от  этих.  Вскоре дядя Матвей был мобилизован в армию, а Володя почти два года перегонял скот из Германии через Польшу в Союз с командой таких же пацанов-остарбайтеров, засунутых в военную форму.
    Вернулись они домой совсем не сразу после Победы: дядя  Матвей
в конце 1945 после демобилизации, а  Володя  в  сорок шестом, глубокой осенью, когда его уже и ждать перестали. Потому что за эти годы не получили от него ни единой весточки.
    Последний бой 3-я Ленинградская партизанская  бригада  вела  в
феврале 1944 года на шоссе Псков-Сольцы вместе с  солдатами  6О-го
стрелкового полка 65-й стрелковой дивизии. После этого, по  словам
брата Коли, все партизаны теперешних  Ленинградской,  Псковской  и
Новгородской областей были выведены в Гатчину на  отдых,  а  потом
расформированы и направлены в войсковые  подразделения  регулярной
армии. Волею судеб Коля оказался в родной танковой части, из кото-
рой сиганул в июне 1941 на мотоцикле. Войну закончил не в Берлине,
но где-то неподалеку. После войны вернулся в родную деревню, лежащую во прахе, и вместе с отцом Матвеем Яковлевичем  долгие годы работал трактористом, а если точнее -  механизатором широкого профиля, пока не собрался с духом и не поехал  вслед  за  младшими братьями Володей и Борей в Псков  на  постоянное  местожительство,
где и живет по сию пору, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни.
    Он и рассказал мне о своей следующей встрече с  Павлей  Жуком,
которая случилась уже после войны, в конце сороковых годов.

                х х х
    После  войны  в  республиках  Прибалтики  объявились   "лесные
братья" - в основном из числа тех, кто активно сотрудничал с окку-
пантами. Ряды борцов с Советской властью и ее  армией  пополнились
русскими коллаборационистами, в том числе и полицаями,  сбежавшими
подальше от мест, где они "отличились". Восточные районы Эстонии и
Латвии,  сопредельные  с  Псковщиной,  кишели  этим  пегим,   или,
по-псковски, "пеганым", воинством. С ними война  велась  еще  и  в
пятидесятые годы.
    Взятые в плен "братья" русского происхождения доставлялись  во
Псков для установления личностей, так как категорически  отказыва-
лись себя называть. К опознанию привлекались недавние  партизаны
из разных районов области, которые хорошо знали своих "героев".  В
числе "экспертов" был и брат Коля, который, по его  словам,  "знал
всех гадов в лицо чуть не в целой области".
    В конце сороковых вызвали его в очередной раз во Псков. Пришел Коля в солидную организацию к знакомому следователю в назначенный  день и час. Офицер ему и говорит:
    - Доставили нам на днях из братской Латвии большую партию  лю-
дей, захваченных в лесных лагерях. Все русские, есть, судя по  ре-
чи, скобари. Подозреваем, бывшие полицаи. Подлинные  фамилии,  ес-
тественно, скрывают. Вот и побеспокоили  Вас,  Николай  Матвеевич,
вдруг да знакомые найдутся.
    На другой день явился Коля в присутственное место.  Сидят  они
со следователем, а в комнату мужиков одного за другим вводят и вы-
водят. Знакомых - никого. Вдруг заводят очередного:  "кость  в ём
тонкая, а морда волосом взявши".
    - Стоп!- вскричал Коля. - Я этого шашка  (по-псковски  -  чёр-
та) знаю! Это друг сердечный-таракан запечный Павел Иванович Иванов, по прозвищу Жук, рождения 192О года из моей родной деревни Канашовки.
    - Вы не путаете, товарищ Ковренков? -  осторожничает  следова-
тель.
    - Путать никак не могу, - толкует братка, - потому как все эти
годы только о встрече и мечтал. И вот трапилось!
    Перед лицом таких улик дядя мой запираться не стал, а только с
великим смирением произнес:
    - Колюшк, мать честная, не надо б, а? Дело-то прошлое.
    - Ну, нет! - запылил брат.- Моя б воля, я бы  с  тебя,  шкура,
прямо сейчас ремней нарезал!
    - Спокойней, спокойней, - встрял офицер.
    - Ну, было! - оборотясь к  нему  продолжил  Матвеич.-  Унес  я
евонного рябёнка в лес! Так мне за это так всыпали, что до  смерти
не забуду. Вроде как поступил негуманно! Он, видишь, батьку с бра-
том в концлагерь засунул, за роднёй немцев привел -  даже  племяша
свово не пожалел, а я с ним, как на посиделках, должен турусы раз-
водить... Чтобы все гуманно было!
    В общем дали тогда моему  родственничку  десять  лет  отсидки.
Давно он их отсидел и, слышно, живет где-то в Подмосковье. В  пос-
ледние годы стал наведываться на родину - немного уж осталось тех,
кто его помнит. Да и незлобив русский человек: провинился -  нака-
зан, чего с него теперь взять?

                ПОДЗЕМНАЯ ДЕРЕВНЯ

    Партизанский отряд был необычайно людным. По лесу среди  снеж-
ных бугров, под которыми находились землянки,  с  криком  носились
мальчишки с красными ленточками на ушанках и  деревянным  оружием.
Девочки устраивали где можно уютные уголки и тетешкали  там  своих
кукол. В основном это были мои сверстники. Ребята постарше в войну
не играли, они помогали воевать отцам и дедам.
    Лагерь был перенаселен: слишком много жило в нем  партизанских
семей, убежавших из дому от преследований немцев и  местной  адми-
нистрации. По ночам в землянках было не продохнуть из-за скопления
людей. Взрослые спали сидя и лишь дети, как кильки в банках, лежа-
ли вплотную друг к другу валетиком.
    Помню, как в один из первых дней пребывания  в  лагере,  когда
наша землянка готовилась отойти ко сну, вошли поварихи - тетя Ганя
и мама. Тетя Ганя громко скомандовала:
    - А ну, смирно, вшивая команда! Считаю личный состав...
    И стала, тыкая пальцем в каждого, считать: "Раз, два  ...",  а
счет закончила словами: "Двадцать восемь! Слава Богу, все на месте! А  теперь отбой!"
    Кухни было две - летняя и зимняя. Летняя располагалась в  сто-
ронке под навесом, где была сложена кирпичная печка.  Зимняя  была
оборудована неподалеку в блиндаже. Из снежного бугра над ней,  как
ствол зенитки, торчала черная железная труба. Тут и колдовали  над
ведрами да котлами женщины. Верховодила тетя Ганя. На прилегающем к кухням участке подземной деревни были сложены бревна и поленницы дров, жужжала пила и стучал колун. Мычали коровы и блеяли овцы.
    Мы пришли в лагерь, когда еды там было предостаточно.  Во-пер-
вых, живность приводили новоселы партизанской деревни.  Во-вторых,
так как немцы забирали скот у населения для нужд  вермахта  и  для
отправки в фатерлянд, жители ближайших к лагерю деревень предпочи-
тали отдавать его к партизанам. Очевидные излишки животных перегонялись в другие отряды бригады, где с продовольствием было не так густо. Толя Антонов, которому уже исполнилось пстнадцать, состоял в команде сверстников, занимающихся этим под руководством начпрода или начхоза, не  знаю  уж, как он там назывался.
    Молодые партизаны щеголяли в полушубках, сшитых под бекеши - с
меховой опушкой на рукавах и груди, - и в кубанках с  алым  верхом. На кубанках - красные ленточки, иногда со звездой,  которые,  помнится, были в большом дефиците.
    В юные лета я, видимо, был не чужд пижонства  и  потому  скоро
стал носить на голове дружеский шарж на кубанку, изготовленный  из рыжей  цыгейковой шапочки тети Нины. Верх у нее, к моему недолгому  огорчению, был не алым, а таким же меховым, как и все остальные  видимые  поверхности. Не вполне соответствовала  моему  геройскому  облику  и партизанская ленточка: она была замечательно красной, но ... в белый горошек. Не знаю уж, как меня сумели убедить, что это,  конечно, не совсем то, но тоже очень хорошо, и что главное - больше  ни у кого такого нет. Наверно, сыграла свою роль и  зеленая   полевая звездочка, которую, как утешительный приз, прикрепил поверх  ленты кто-то из партизан. В руках у меня, естественно, всегда была деревяшка, слабо замаскированная под автомат.
    Однажды я нос к носу столкнулся в лагере с Бронькой,  тем  са-
мым, из-за которого невинно пострадал от старосты. Он был оборван-
ным и очень серьезным. На другой день после нашей  непродолжитель-
ной беседы Бронька исчез. Оказалось, он был разведчиком, и  с  ка-
ким-то дедом они под видом нищих ходили по занятым немцами  дерев-
ням и добывали нужные командованию сведения.
    Памятной оказалась и еще одна встреча. В одном из пришедших  в
отряд партизан я узнал того, кто однажды приходил к  нам  домой  и
укладывал нас с мамой спать.
    - Ага! - крикнул я ему, - я тебя знаю... Ты к нам в Алтун при-
ходил.
    - Ага! И я тебя, - засмеялся он в ответ. – Но я - не я и изба не моя. Живу с краю и ничего не знаю.
    А потом позвал чистить оружие. Мы сели за стол под соснами. Он
разослал тряпицу, положил на нее обрез и вынул затвор. Затвор  был
тяжелым, мощным, как и та часть ствола, в которую он вставлялся. Но грубо обрезанный кургузый приклад и будто обломанный ствол превратили прекрасную винтовку  в  нелепую  калеку.

ПОКИДАЕМ ЛАГЕРЬ. ДОЛГАЯ ДОРОГА В РУГОДЕВО

    ... Фронт неумолимо приближался. Это, должно быть, многое  ме-
няло в жизни отряда. Большое количество детей, женщин  и  стариков
не могли не снижать боеспособности отряда. Да и  условия  жизни  в
лесных землянках  никак  не  отвечали  нуждам  даже  неприхотливых
крестьянских семей. Те, кто мог, начали  потихоньку  покидать  ла-
герь, двигаясь в сторону территории бывшей Партизанской  республи-
ки, где немцы появлялись нечасто.
    Однажды утром лагерь покинули две подводы, в одной из которых,
укрытые тулупами и закутанные платками, сидели, кроме возницы,  мы
с мамой и тетя Нина. Наш путь лежал в Ругодево.
х х х

    Странно, но в течение всей своей долгой жизни я снова и  снова
видел во сне эту дорогу, хотя, казалось бы, ничего  замечательного
в ней не было.
    Ехать в розвальнях очень неудобно: все  время  приходится  ле-
жать, полулежать или сидеть, как на полу. То ли дело - на  телеге:
опустил ноги и сиди, помахивай ими. А здесь то один бок  отлежишь,
то другой. Время от времени седоки вылезают из саней и идут рядом,
разминая затекшие ноги. Иногда темпераментный возница, сбросив ту-
луп, подолгу бежит рядом с санями, в которых подремывают  пассажи-
ры.
    ... Лошади, пофыркивая, трусят по  дороге,  скрипят  по  снегу
стальными полозьями сани. Солнышко, которое с каждым днем  пригре-
вает все больше и больше, неподвижно стоит на небе с правой сторо-
ны. Иногда дорога поворачивает то влево, то вправо, огибая  плотно
стоящие группы деревьев или холмы. Тогда солнце уходит  назад  или
оказывается впереди. Но пройдет несколько минут, и оно снова  воз-
вращаеся на прежнее место - справа. Лес тих и прозрачен. Но,  судя по многочисленным следам, живет интенсивной жизнью.
    Переехав гулкий маленький мосток, который завален снегом и по-
тому едва различим, круто сворачиваем вправо - к маленькой  речуш-
ке, чтобы напоить лошадей. Конь осторожно ступает на прозрачную ледяную закраину. Та  обламывается, и вдруг из-под нее медленно выплывает  крупный  желтый лапчатый лист. Конь протягивает к воде длинную шею и,  обмакнув  в нее губы, медленно, с удовольствием начинает пить. Возница, наблюдая, подсвистывает. Наверно, чтобы побудить  лошадь  не  прерывать процесс и досыта напиться.
    Лист касается лошадиных губ и не хочет от  них  отрываться.  И
только когда конь поднимает голову, чтобы перевести дыхание,  мед-
ленно уплывает по чистой темной воде, а  потом  исчезает подо льдом - там, где кончается полынья.
    Ближе к вечеру наш маленький обоз въехал в деревню и  уверенно
направился к одной из изб. Здесь нас ждали.
    В избе было светло, тепло и  пахло  тем  милым  и  подзабытым
уютом, которым только и может быть дорог дом. Живут  же  люди!  Не
то что в тесной промозглой землянке. Ощущению уюта сильно способствовала ивовая зыбка с  младенцем, подвешенная к жерди на потолке. Около  зыбки  на  скамейке  сидела старушка и пряла свою куделю, не забывая покачивать младенца.  Делала она это, не отрываясь от пряжи, - простым  нажатием  ноги  на длинную ременную петлю, притороченную к люльке и  свисающую  почти до пола.
    Мы сняли свою пропахшую дымом и  землей  одёжу  и  уселись  за
скобленый стол. Чуть позже подъехала еще подвода. И гости, и хозяева вели себя как хорошо знакомые люди. Нам предстояло под покровом  ночи  незаметно пересечь хорошо охраняемый немцами большак, разделённый на короткие участки. По нему постоянно  прохаживались охранники то в одну сторону, то в другую.
    Когда стемнело, пошел густой снег, что  было,  как  говорится,
нашему козырю в масть. Мы быстренько собрались и теперь уже  тремя
подводами поехали к большаку, до которого оставалось не более километра.
    Встали за кустами. Возницы вышли из саней и зажали лошадям морды, чтобы те не выдали нашего присутствия  нежданным  ржанием.  Хозяин дома, где мы ночевали, ушел вперед, чтобы  в нужный момент дать условленный знак для начала движения.
    Мы волновались. И вдруг наш возница, наблюдающий за  проводни-
ком, громким шептом возвестил:
    - Быстро поехали! Всем - молчок!
    Сани рванули к шоссе. На полном ходу мы взлетели  на дорожное полотно и ухнули с него по другую сторону.  Возница  нахлестывал лошадь, и розвальни мчались вперед, пронзая забитую  снегом мглу. Казалось, на всю округу разносились скрип полозьев и натужное дыхание лошадей.
    Скоро стало ясно, что опасность миновала. Позади было тихо. Наверно, немцы с опозданием  обнаружили свежие следы поперек большака, почесали в  затылках  и  продолжили ревностное несение службы по охране вверенного им участка  стратегически важного объекта.
    Лошади перешли на шаг, а потом и вовсе остановились, чтобы пе-
редохнуть самим и дать  оправиться людям.
    Впереди забрезжили окна следующей деревни. Нас ждали и  здесь.
В ночи послышались радостные приветствия, поцелуи, на которые  так
горазды скобари, возбужденный разговор гостей и хозяев. Оказалось,
что мы приехали чуть ли не к родне.
    Время было позднее. Меня засунули на печку,  где  я  вскоре  и
уснул под приглушенные голоса взрослых и монотонное шуршание тара-
канов.
    Утром проснулся как в раю. Было тепло, просторно и  изба  была
освещена солнцем.
    - Ранняя птичка клювик чистит, а поздняя  глазки,  -  подошла,
улыбаясь, мама. - Вставай, божий странник, ребята вон тебя  зажда-
лись. Да и поели мы уже давно.
    По избе важно прохаживался "красивунный", как говорят скобари,
петун: перья на теле пестро-синие, шея и голова  изукрашены  золо-
том, борода и серьги - красные, а ноги мохнатые. Хвост  покрасивше
сотни радуг. Петуха держали в избе под печкой, потому  что  с  ним
приключилась какая-то оказия, и он проходил курс лечения.
    Ко мне тут же подошли мальчик моих  лет  и  девочка  помладше.
Мальчик протянул акробата на лучинках:
    - Ёв какая смяшная игрушка. Играй, если хошь, мне ня жалко.
    Девочка показала куклу. Это была настоящая "торговая"  игрушка
довоенного времени. Не то, что те, которыми играли все девчонки  в
Алтуне: тряпичные, с нарисованными "фимическим" карандашом лицами.
У этой большая красивая голова и длинные льняные  волосы.  Розовое
лакированное личико с закрывающимися голубыми  глазищами и черными
ресницами, алые губки. И еще она говорила "мама". Что девочка  тут
же с удовольствием многократно и продемонстрировала.
    Осмотрев предложенные мне для обозрения и удивления сокровища,
я развязал свой заветный шелгунок и открыл чудесную  коробку.  Тут
настало время ахать им. А потом мы взялись за руки и  побежали  на
улицу. Дел там было невпроворот.
    Не успели мы как следует развернуться, как за мной пришла  ма-
ма и позвала в дом. Мне  предстояла экзекуция - мытье в печке. Эта
длинная санитарно-гигиеническая процедура  угнетает  меня  до  сих
пор. В юные лета я ее люто ненавидел. На этот раз она  была  много
неприятнее. Меня затолкали туда, куда Баба-Яга безуспешно норовила  затолкать на лопате известного героя русской сказки, -  в  самое  чрево натопленной печки. Я сопротивлялся  ничуть не меньше,  чем  он. А может быть, и больше. Правда, лопаты не было, как не было и  горячих углей. Под был тщательно подметен и устлан  соломой.  Огромный чугун с горячей водой и ведро с холодной стояли на шестке. В печке был еще кто-то взрослый, кто энергично принялся за меня. Меня  мылили, били веником. В общем издевались  как  хотели,  несмотря  на громкие протесты. Наконец, извлекли, еле  живого,  и,  поставив  в жестяное корыто, начали ополаскивать.  Потом в печь по очереди полезли мыться тетя Нина и мама.
    - На улицу Борю сяводня не выпускайте,- пошутила хозяйка, -  а
то яво, такого чистого, живо сороки внясут.
    После бани женщины принялись за стирку, потому что одежа  была
"завазголен до стынного" состояния. Тщательной чистке была подвер-
гнута и верхняя одежа - "польты и жакетки".
    - Лизаньк, наверно, ой как надоело блыкаться по людям? - посо-
чувствовала хозяйка.
    - А нявож нет,- ответствовала мама.- Так  надоело,  что  спасу
нет.
    Но мы не догадывались, какие "блыкания" ожидают нас еще в этом
году.
    На следующее утро мы выглядели, как новенькие пятаки.  Уселись
в санки и помчались на отдохнувшей лошади в Ругодево, где нас жда-
ли дедушка с бабушкой и тетя Клава со Светкой.

                НОВАЯ ЖИЗНЬ НА НОВОМ МЕСТЕ

    "Терем-теремок, кто в тереме живет?" Проблема  жилья  во время
вынужденных миграций  населения  обостряется  до  абсурда.  В  те-
рем-теремок превращается все, разве что только не  рукавица  и  не
лошадиный череп при дороге.
    Небольшой двухэтажный дом в центре Ругодево был  укомплектован
под завязку. Здесь-то в одной из комнат и ютилась наша  родня.  Не
знаю, как, но и для нас место нашлось.
    Житейские заботы были не для детей. Наше дело было бегать, иг-
рать и радоваться жизни, купаясь в ее поразительном многообразии и
невероятной привлекательности. Занятий  интересных и  разных столько, что не оставалось времени для  сна,  и необходимость каждый вечер ложиться в постель  воспринималась  как  Божья  кара. Только физическая усталость заставляла как-то мириться с ней.
    Но и детей жизнь терла своей грубой изнанкой.  Мы  стали  явно
недоедать. Да и где было взять еду в чужом селе, без  работы,  без
заготовленных впрок продуктов, которые были брошены в Алтуне?  Так
как в селе не было ни немцев, ни какой иной власти, все жили  сами
по себе.
    Однажды в яркий солнечный день в село с разудалым  гиканьем  и
свистом въехали  несколько  саней  с  партизанами.  Люди  высыпали
навстречу. Чтобы продемонстрировать народу свое бесстрашие, кто-то
из партизан поднял пулемет и выдал длинную оглушительную очередь в
сторону деревни, которая находится за лесом и в которой, все  зна-
ли, стояли немцы. Другой партизан стал стрелять из автомата по го-
лубям, облепившим какую-то то ли башню, то ли пожарную вышку. Нес-
колько голубей упали и, хлопая крыльями, забились на земле. И  тут
на голубей налетели дети. Я и два моих сотоварища по терему  ухва-
тили три голубя и помчались домой.
    Бабушка, увидав добычу, радостно всплеснула руками  и  тут  же
стала ощипывать птиц. А вечерком мы вкушали вкуснейший  картофель-
ный суп с голубями. Царская еда! В супе плавал даже  лавровый лист - вернейший признак замечательной пищи, по  моему  тогдашнему разумению. Еще долго после войны на закуску я тщательно разжевывал
вытащенный из супа лавровый лист, искренне полагая, что в еде  это
самая что ни на есть "ляля".
    Но вернемся к партизанам. Возбужденный до крайности, отдав ба-
бушке голубей, я влетел в наши апартаменты с криком:
    - Партизаны приехали! Партизаны!!
    И осекся. Потому что партизаны сидели вокруг  стола,  смотрели на меня и смеялись. А один из них  (уж  не  командир  ли?)  сурово спросил, придерживая улыбку:
    - Ты что это, парень, военную тайну разглашаешь на весь дом,a?
    За столом с партизанами сидела вся моя родня  -  комната  была
битком набита людьми. Партизаны ели, и все оживленно  разговарива-
ли. Меня, сконфуженного, увела бабушка.
    Тетя Клава и тетя Лена, жившая в этом же доме, как я  уже  пи-
сал, были всегда связаны с партизанами и выполняли их поручения. И
я, сидя над листом бумаги, сейчас только вспомнил об  одном  таком
поручении. Вот как рассказывала об этом тетя Клава:
    "Был одно время в Ругодеве староста, нехороший человек. Перед  немцами изо всех сил выслуживался. А нашим это выходило  боком. Мы  с ним, бывало, как встретимся, так  обязательно  поцапаемся.  Как-то пришли в село партизаны и увели его с собой. (Мы тут ему  подсуропили, конечно.) А там расстреляли.
    Дело было под самую зиму, и по ночам уже хорошо примораживало.
    Расcтрелявши, передали они нам с Ленкой, чтобы мы за  покойни-
ком приехали. А надо сказать, староста был калекой:  одна  нога  у
него была согнута в коленке. Не знаю уж, от рождения или как...
    Приехали мы в отряд на телеге. Труп мало того,  что  окоченел,
но и замерз. Положили мы его на телегу и поехали. По дороге  заце-
пился староста ногой за кусты, и его развернуло.  Тут-то  покойник
по мне коленкой и врезал, да так, что я слетела с телеги, как блин
со сковороды.
    И всю остатнюю дорогу мы с Ленкой смеялись - отыгрался  он  на
мне все-таки. При жизни не мог, так после смерти исхитрился."
    Такие-то вот веселые истории военного времени.
            
х х х
 
    Из событий этой поры запомнилось мне, как наш сосед надумал  в
общем коридоре катать валенки. На  большом  столе  он  аккуратными
слоями разложил шерсть. По технологии, по-видимому, требовалось большое количество горячей воды и она стояла в баках и  котлах на полу, на шестке русской печки, находившейся здесь же.  Было много пару, вода лилась рекой прямо на пол. Специалист шаманил  на столе, скатывая кипу исходного материала в тугую шерстяную  трубу.
Раздавались приказания:
    - Колька, кислоту подай! Подай кислоту, туды твою растуды!
    - Много кислоты ня лей,- кидал реплику кто-то из  болельщиков,
щеголяя своей осведомленностью. - А то будут каляные, как из жале-
за. Какое в их тяпло?
    Потом мастер совал в трубу колодки и делал что-то  еще  специ-
фическое. А результатом были отличные валенцы, на которые наутро всяк мог полюбоваться: они сушились у той же печки.

ЖДЕМ НЕ ДОЖДЕМСЯ ОСВОБОДИТЕЛЕЙ!

    ... Наконец свершилось. В конце февраля Советская Армия  стала
стремительно приближаться к нам. Немцы отступали так дружно и  так
плотно, что вторгались даже в деревни, куда в течение всей оккупации не заглядывали.
    Как правило, деревни оказывались пустыми. Хотя порой  в  избах
не прогорели печи, а на поду стояли чугуны  со  щами.  Объяснялось
это просто. Наученные долгим военным опытом, крестьяне  выставляли
дозоры и, вовремя предупрежденные, скрывались  в  ближайшем  лесу,
где заранее были оборудованы убежища и куда немцы сунуться не  ре-
шались.
    Не устаю удивляться изобретательности ругодевцев. В селе  была
общественная баня. Она стояла в сторонке на краю оврага тыльной  к
нему стороной. Если пройти вдоль фасада влево и завернуть за угол,
глазами представал колодец с воротом  и  крышкой  на  срубе. Сруб почти вплотную примыкал к стене бани. Ругодевцы цепочкой подходили к обледеневшему колодцу, по очереди забирались  на  сруб  и прыгали вправо, за тыльную сторону бани. Там  начиналась  тропа, которая спускалась на дно оврага и скрытно уходила в лес. Непосвященному и в голову не могло прийти, что колодец  -  начало  хорошо
утоптанной дороги, по которой целое село в считанные минуты  скры-
валось от противника.
    Вместе со всеми в лесу оказались и мы, когда дозорные  доложи-
ли, что к селу приближается немецкая колонна.
    Лес был изрыт землянками. Многие были персональными: их вырыли
заблаговременно и заблаговременно же перетащили  туда  часть  иму-
щества. Идешь по тропке вдоль заметенного снегом пригорка, а в нем
- одна дверь за другой. В землянках - как дома. Помню, привел  нас
с дедушкой к себе в гости один мужик из местных. У  него в убежище
большой стол, какие-то не то комоды, не то ящики. На столе - блес-
тящий самовар, на самоваре - фаянсовый заварной чайник. Вдоль стен
накрытые одеялами нары. Печка-буржуйка  с  трубой  наружу.  Тепло,
уютно. Хозяин, гордясь, усадил нас пить чай.
    Мы, пришлые, устроились иначе. Видно,  кто-то  позаботился и о
нас: среди деревьев были вырыты  большие  глубокие  ямы,  закрытые
бревнами и забросанные землей. Дверью, ведущей в них, были тяжелые
щиты, которые при необходимости сдвигались в сторону, как чугунная
крышка с люка городской канализации.
    Мы прибежали в лес уже в темноте.  Нас  подвели  к  небольшому
квадратному отверстию в земле и крикнули вниз:"Принимайте!" Кто-то
взял меня под мышки и опустил в яму на чьи-то руки. Таким вот  ма-
каром - вверх-вниз - мы и перемещались, входя и выходя из  землян-
ки. Наверняка была и лестница, но я ее не помню.
    В землянке по периметру были сооружены топчаны, в центре стоял
стол. Пол был устлан сосновыми и еловыми духмяными лапами.  В этом убежище мы прожили несколько дней.
    Больше всего нас беспокоил дедушка. Ему было без году  семьде-
сят, он был физически слаб и потому в  общую  землянку  спускаться
категорически отказался. Днем сидел у костерка, а ночью  ходил  по
лагерю, чтобы не замерзнуть: мы доживали последние дни февраля.    Приглашения в частные землянки Дмитрий Васильевич с непонятным упорством отвергал. То ли не хотел причинять неудобств  людям,  то
ли стеснялся нас, устроенных не лучшим образом. Кто его знает? Как
бы то ни было, дедушка жестоко простудился.
    Немцам, похоже, без русских было плохо, как щедринским генералам без мужика: нет еды, некому затопить  печку, приготовить,  убрать. Одно дело - статус кво, если живешь на одном месте  долго  и обустроился; и совсем другое - поспешный, мягко говоря, исход. Они посылали делегатов - стариков и  старух,  не пожелавших уходить в лес, - с уговорами вернуться  в  село:  никто обижен не будет. То и дело в  лес  прибегала  деревенская  дурочка Марья по прозвищу Красавица. Ее, почитай, кажинный  день  посылали разные группы отступающих оккупантов. А через некоторое время после ее возвращения в село по лесу начинала бить артиллерия: видимо, Марья простодушно показывала район леса, где прятались односельчане.     Помню, как бегали мы по лесу среди вздыбленной взрывами  земли и падающих деревьев и с каким остервененьем женщины избивали потом
заявившуюся в лес неразумную Марью, угрожая  ей  мыслимыми  и  не-
мыслимыми карами, если обстрел повторится.

                Н А Ш И ! ! !

    Наконец, наступил долгожданный день. Ночью лагерь проснулся  и
стал собираться домой. Оказывается, из  разведки  вернулась  моло-
дежь, в том числе и тетя Нина, и доложила, что в селе "наши". Всем
не терпелось поскорее увидать освободителей и убедиться, что война
для них закончилась. Поэтому табор почти сразу двинулся в путь.    Однако по дороге осторожные старики предложили зайти в  лесную деревушку, чтобы обогреться, обсохнуть, а  тем  временем  еще  раз
прояснить обстановку и уже потом податься в село.
    Под утро молодежь снова ушла на разведку. Некоторые  из  ребят
совершили восхождение на гору с необычным  названием  "Маяк". Гора
эта была сравнительно недалеко от деревни и с нее отлично просмат-
ривались шоссе и вся местность вокруг. Разведчики увидели, что  по
шоссе передвигается бесконечная колонна с развевающимися  знамена-
ми. Тем временем мы с удобствами  расположились  в  теплых  избах,
гостеприимно встреченные хозяевами, разулись,  разделись  и  стали
сушить промокшие одежду и обувь.
    Вернулись посланные в село парни. Они сообщили, что в Ругодево
- власовцы. ("Полно солдат и все говорят по-русски".) И вдруг с улицы донесся оглушительный стук швейной  машинки - бил пулемет. Люди хватали одежонку и выскакивали на улицу раздетыми и даже разутыми. Я успел заскочить в валенки, уцепился за мамину руку, и мы с ревом помчались к лесу.
    Но было поздно. Орущую толпу остановили три  солдата  в  дико-
винной форме: в белых полушубках с огромными погонами, с автомата-
ми наперевес. Такой формы никто не видел. Солдаты почему-то  смея-
лись, а один из них весело крикнул: "Стой, стрелять буду!" Толпа в
замешательстве остановилась. "Власовцы, власовцы",- шептали сзади.
    - Товарищи! - зычно сказал военный. - Мы бойцы  Советской  Ар-
мии! Вот наши документы. Кто грамотный?
    Взяла документы тетя Нина и начала громко читать  их. Не знаю,
что убедило людей, но все вдруг кинулись к  солдатам,  стали  тис-
кать, целовать их и кричать "Ура!" Весь день мы  кричали,  обнима-
лись и плакали от радости - и здесь, в незнакомой деревушке, и  по
дороге в село, и в селе.
    А вечером всем Ругодевом по рыхлому тающему снегу выбрались на большак, по которому тянулась бесконечная колонна техники и людей. До глубокой ночи кричали здравицы,  "ура",  мужики  палили  в воздух из винтовок и автоматов. Давали "нажать" и мальчишкам вроде меня. Красноармейцы в долгу не  оставались.  С  проходящих  машин,
танков, бронетранспортеров и даже с конных повозок громко раздава-
лось: "Да здравствуют!.." И это продолжалось до тех пор, пока  все
не охрипли и не стали валиться с ног от усталости и нервного  пот-
рясения. А я, дурак малолетний, все искал среди солдатских лиц са-
мое прекрасное, самое дорогое и самое очкастое в мире лицо  -  лицо отца.
               А В ЭТО ВРЕМЯ В НОВОРЖЕВЕ И В АЛТУНЕ

    О том, что происходило в это время в Новоржеве и в  Алтуне,  я
узнал от своего родственника Зиновьева Андрея Васильевича,  майора
в отставке, который участвовал в боях за родной Новоржев, хотя был
призван в армию где-то в Сибири, где несколько  лет  перед  войной
жил и работал. Такие вот узоры  вышивает  судьба  на  человеческих
жизнях.
    ... С вечера 28 февраля 1944 года разведрота во главе со стар-
шим лейтенантом Глуховым вступила в бой с фашистами на юго-восточ-
ной окраине Новоржева. Всю ночь город сотрясало от взрывов, и небо было  багровым  от  зарева пожарищ. Было ясно - противник готовится оставить город.
    Рано утром 29 февраля наши войска вошли в Новоржев.  Старинный
город лежал в дымящихся развалинах.  Запах  гари  спирал  дыхание.
Кое-где остались полуразрушенными коробки каменных  складов,  кир-
пичных домов. Чудесным образом осталось целым и  невредимым  адми-
нистративное здание, где до войны размещались партийные  и  совет-
ские органы. Это настораживало, однако при беглом осмотре здания и
подвалов ничего подозрительного обнаружено не было.
    В доме тут же разместился штаб части. А  когда  началась  нор-
мальная штабная работа, прибежал сапер и доложил:
    - Обнаружены мины с часовым механизмом!
    Штабники моментально вынесли оперативные документы и аппарату-
ру связи, а через несколько минут  страшный  взрыв  потряс  окрес-
тности.
    Перед угрозой окружения противник поспешно покинул пригороды и
занял новые позиции. Во время этой короткой передышки дядя  Андрей
получил разрешение  командования покинуть часть для поездки в род-
ное Свистогузово. Нетрудно понять состояние дяди: радость  возмож-
ного свидания и тревога о том, состоится ли оно. Было рискованно ехать по не проверенной саперами дороге от Новоржева до Алтуна: в лесу еще бродили вражеские группы  прикрытия, а от Орши до Воронковой Нивы дорога полностью была на виду у  противника. Как только "пикап" вихрем рванулся  из  Орши,  по  кузову хлестнули осколки и мерзлая земля.
    Но вот и Алтун. Глазам дяди предстала жуткая картина  всеобщей
разрухи. Людей не было видно. Пикап рыскал между  завалами  и  об-
ломками, пока не вырулил за село. Навстречу торопливо шла женщина,
первая живая душа. Дядя Андрей узнал ее, но никак не мог вспом- нить имени. Он остановил машину и стал, было, расспрашивать  о  родных, но она его опередила:
    - Андрей, ты?! Не признал? Да я же  Ганя  Шорина,  за  Матвеем
Ковренковым канашовским замужем... Вспомнил? Ну, здравствуй!
    Они расцеловались.
    - А твои, - продолжала тетя Ганя, - были где-то  в  партизанах
за Селивановом. А сейчас, может, уже дома... Сейчас все к дому по-
тянулись - кто откуда.
    Въехали в то, что еще недавно было Свистогузовом. Серые  пепе-
лища присыпаны снегом. На месте родительского дома стояла одна печка. Со всех сторон  стали  подходить люди. Они пытливо вглядывались в  офицера  и  отказывались  верить своим глазам, узнав односельчанина. И люди не стыдились слез, каждому хотелось обнять дядю, который был  не  только  свой, деревенский, но и олицетворял собой армию-освободительницу. И был к тому же - знай наших! - большой офицерский чин.
    Родители, оказывается, и в самом деле вернулись домой и соору-
дили в лесу землянку. Кто-то успел сообщить им о приезде,  и  дядя
увидел вдруг, как спешит к нему, задыхаясь, старый человек. Отец!
    Пошли в глухой лес. Здесь был настоящий город из  землянок.  В родительской землянке гостя ждали мать и офицер из соседней дивизии, тоже свистогузовский.
    Весть о приезде офицеров облетела весь лесной  гарнизон.  Люди
собрались у землянки, чтобы пообщаться с  ними,  узнать  последние
новости. Были тут и свои, знакомые, а также люди, которых дядя Андрей не знал.  Встреча  вылилась в торжественный митинг. Офицеры рассказали о положении дел на фронтах, об успехах Советской Армии. Закончился  митинг  настоящим праздником, который продолжался до глубокой ночи.  Люди  ликовали. Радость и счастье переполняли их сердца - впервые  за  долгие  три года войны.
    ... А тетя Ганя тоже появилась дома недавно. С  освободителями
они встретились в Жабкино буквально на днях. Они - это тетя Ганя с
детьми и семья дяди Антона. И, конечно же, сразу  отправились  до-
мой. Канашовка сгорела дотла, Алтун лежал в развалинах. Тетя  Ганя
осталась с одиннадцатилетним Борей и пятилетней Ниной на руках. О том, чтобы вырыть в мерзлой  земле жилище, и думать было нечего -  задача  не по силам. Дядю Антона тут же взяли в армию, и тетя Нюша  оказалась в таком же положении: без жилья, с детьми на руках.  Неудивительно поэтому, что и они скоро появились в  окрестностях  Ругодево,  где деревни остались в целости и сохранности и где обретались мы. Но произошло это ближе к лету.

                СМЕРТЬ ДЕДУШКИ

    А пока мы взахлеб дышали воздухом свободы, и празднику,  каза-
лось, не было конца. Но ... не тут-то было.
    Дедушку привезли из лесу совершенно больным. Конечно, он  нуж-
дался в постельном режиме и немедленном лечении. Но  он  потащился
со мной в ту самую общую баню, которую натопили по случаю  возвра-
щения из леса.     В бане было холодно. Дедушка скоренько помылся  сам,  а  потом принялся за меня.  Процедура  невероятно  затянулась,  потому  что мыться я, как известно, не любил. Потом мы долго канителились в холодной раздевалке. До дому дедушка едва доплелся и сразу же повалился на постель.
    Тут уж на борьбу с его хворью было брошено  все:  и  тепло,  и
пунш, и горячий чай с малиной. Постояльцы (помнится, это  были два офицера) привели военного врача. Но было, видно, уже поздно.
    5 марта вечером в нашем коммунальном социалистическом  доме  с
размахом праздновали пришествие свободы. Столы были установлены  в
нашей просторной комнате, кровати вынесены в общий коридор -  при-
хожую, где стояла печь. На столе - все,чем только могли угоститься
сами и попотчевать желанных гостей хозяева  нашего терема-теремка.
Гостями были несколько офицеров, которые принесли военные  деликатесы: американские свиную тушенку, колбасу  в  жестяных  банках  с ключиком на боку, яичный порошок, буханки хлеба, папиросы и водку.
    Дедушка лежал в прихожей, а рядом на табурете сидел я. Мы вели
тихие беседы. За стеной гремел патефон, танцевали. Потом  кричали,
перебивая друг друга, орали песни. Веселье было в разгаре. Дедушка был счастлив и все улыбался. Наверно, ему было очень хорошо и покойно в тепле, в чистой постели.
    Потом пришли офицеры, принесли стаканы и бутылку с водкой. Они
были хорошо нетрезвые и все лезли к нему целоваться:
    - Батя, держись! Все будет хорошо, все будет тики-таки!
    - Отец, давай махнем по махонькой за нашу победу! Ей-богу,  не
повредит!
    Они бережно приподняли дедушку и вставили в его белую  ладошку
стакан. Дедушка был растроган. Он с наслаждением выпил водку и прослезился:
    - Не чаял я, ребятки, что доведется мне нашей русской  водочки
выпить со своими... Вот радость-то...
    Они ушли, а дедушка  забылся сном. Вдруг он встрепенулся, поднял голову и, взяв мою руку,  громко и тревожно произнес:
    - Боря... Боря... внучек!..
    Потом уронил голову на подушку. Какое-то время лежал спокойно,
внезапно по нему будто прошла судорога. Я напугался, вскочил:
    -Дедушка! Дедушка!
    И тут он вытянулся, длинно выдохнул и обмяк.
    Внезапно до меня дошло, что дедушки не стало, и я  бросился  к
гуляющим с криком:
    - Дедушка помер!
    Песня оборвалась. Все повскакали с мест, роняя стулья и  табу-
ретки. Праздник закончился.
    На другой день дедушку обрядили и уложили в гроб. Офицеры во всём помогали, умилив этим обитателей нашего теремка. Особенно приятно их удивил офицер, причесавший дедушку своей расческой, а потом положивший эту расческу в карман.
    - Что ж тут такого? - пояснил он. - Посмотрите на дедушку - он
как святой.
    Дедушка и в самом деле походил на святого: убеленные  сединами
волосы его и волнистая борода обрамляли бледное, почти белое худое лицо, такое непривычно спокойное и строгое.
    Он не был своим здесь, в Ругодево, но все село  пришло  с  ним
прощаться.
    - Добрый, веселый был человек... Жить бы ему да жить,-  сокру-
шались старушки.- Да ведь хороших людей Господь до времени к  себе
призывает...
    - И то, бабы, счастье ему, что своих он дождался...
    Хоронить дедушку повезли в Алтун. Длинная процессия  сопровож-
дала сани до самой околицы. Здесь сани  остановились.  Люди  стали
креститься и просить у дедушки прощения, а потом тихо разбрелись.

                НЕТ ЧЕЛОВЕКА - НЕТ ПРОБЛЕМ

    Тетя Клава с тетей Ниной отправились как-то проведать в Ботви-
но свекра, сурового старика с большой белой бородой,  и  свекровь,
которую я совсем не помню. На обратном пути домой они зашли в  де-
ревню, где, как им сказали, находится немецкий  солдат,  отставший
от своих из-за помороженных ног.
    Тетки мои, девушки чрезвычайно бойкие, решили полонить немца и
доставить его в Ругодевскую комендатуру. По словам тети Нины, немец пребывал в одной из "изоб" в тесном окружении любопытных. Он был грязный и небритый. На ноги  ему  болезные селяне вместо неприглядных тряпок успели напялить  просторные опорки - головки старых валенок без голенищ. Воспаленные глаза  у фельдфебеля  слезились. Он, по  немецкому обыкновению, показывал всем фотографии своей семьи на фоне  приятной лужайки и опрятного добротного дома - не нашим избам  чета. Я говорю так, потому что позднее эти снимки разглядывал.
    Тетки прервали это интересное для сторон общение самым  грубым
образом. Они забрали винтовку и сняли у немца с пояса тесак вместе
с ремнем. Нина подпоясалась и, достав нож, стала над немецким  чи-
ном кочевряжиться. Ее активно поддержала Клавдя, выделывая грозные
артикулы винтовкой.
    Мне трудно  определить степень праведности остервененья теток,
поэтому судить я не берусь. Но мне неприятно вспоминать подробнос-
ти глумления над поверженным врагом. Короче, тетки  отконвоировали
немца прямиком в комендатуру. Вот тут-то я его и увидел, обретаясь
в толпе других ротозеев.
    На улице было тепло и светло. Солнце интенсивно испаряло  воду
из последних луж и придорожной канавы. Кричали грачи  и  распевали
скворцы, захлебывались от счастья зяблики. Кошка осторожно перехо-
дила дорогу и брезгливо  вздрагивала,  наступая  лапами  на  сырую
грязь. Праздные взрослые, солдаты и ребяты окружили немца, усаженного на лавку рядом с крыльцом. Солдат поставил ему на коленки  котелок с кашей, вручил кусок хлеба. Немец стал есть, громко чавкая. Когда он поел, из дому вышел старшина в сопровождении двух  солдат. Они подняли немца и вывели его на дорогу.
    - Ком нах фатерлянд! - сказал старшина.
    Немец не понял. Тогда его стали подталкивать в сторону от села
и показывать рукой вдоль дороги:
    - Иди домой, дурак! К киндерам, к бабе! Дуй в  свой  Дойчланд! Нихт ферштеен? Вот дубина!
    Наконец, немец все понял. Он заплакал  и  попросил  разрешения
оправиться. Ему разрешили. При большом стечении народа он  спустил
штаны, сел на край канавы и стал испражняться, приведя  в  гневное
исступление присутствующих:
    - А их еще, твою мать, культурным народом считают! Или мы  для
них вроде скота? Сволочь!!
    Немец подтянул штаны и вопросительно посмотрел на  вершителей
своей судьбы.
    - Иди, иди! - опять стал показывать старшина. - Не бойся, ник-
то тебя не тронет. Нах хаус!
    Немец не верил. Старшина что-то крикнул, и из комендатуры  вы-
несли каску, которую он надвинул немцу на пилотку  и  затянул  под
подбородком ремешок.
    - Ком!
    Немец опять заплакал и, вытирая слезы грязным кулаком, поплел-
ся в сторону большака. Он шел и все оглядывался. Старшина  привет-
ливо делал ему ручкой: "Всего хорошего!"
    Когда немец оглядываться перестал, старшина  протянул  руку  -
ему дали винтовку. Он взвел затвор и, подняв оружие, не спеша при-
целился и выстрелил. Раздался резкий щелчок по металлу,  и  немец,
как подкошенный, рухнул. К нему, как к подбитому  зайцу,  кинулась
вся толпа. Он был мертв. Пуля пробила  каску  и  голову.  Старшина
снял каску, внимательно, как мишень, ее осмотрел и с удовлеворени-
ем отбросил за кювет.
    Наверно, появление  немца  сулило  комендатуре  непредвиденные
хлопоты. А кому они нужны? Как поступить - дело ясное. Отец  наро-
дов давал мудрые советы на все случаи жизни: "Есть человек -  есть
проблема, нет человека - нет проблемы!"
    Солдаты быстро выкопали неглубокую яму тут же, у дороги,  бро-
сили туда немца и закидали землей. А каска еще долго валялась на земле, мокла под дождем и ржавела.
               
И ЖИЗНЬ ПОШЛА СОВСЕМ ДРУГАЯ

    С приходом Советской Армии резко ожила культурная жизнь в  се-
ле. Патефоны играли неслыханные прежде и прекрасные  песни:  "Тем-
ная ночь", "Вечер на рейде", "Эх, как бы дожить  бы...",  "Случай-
ный вальс". Весело запел Утесов. Особенно нравилась  всем  "Парти-
занская борода". Женщины очень  любили  песню "Летят  утки  и  два
гуся". Куда, бывало, ни пойдешь, везде ее поют. Где работают,  там
и поют.
    Стали показывать кино. Киномеханик крутил  ручку  аппарата,  а
два парня из числа зрителей поочередно вращали ручку динамо-машины, чтобы мы кино видели.
    Первый сеанс с самого начала произвел сенсацию. Когда с экрана
в зал понесся паровоз, дети, до того кино не  видевшие,  в  испуге
закричали и заплакали. Да и я, знавший, что это такое, не вытерпел
испытания и спрятался за спинами впереди сидящих.
    Из другого фильма вспоминается  жестокая  рукопашная  схватка.
Люди в диковинных одеждах с широкополыми шляпамии и в огромных сапогах взяли на абордаж парусное судно и устроили на обеих  палубах настоящую битву. Стреляли пушки, горели  паруса,  валились  мачты, тонули лодки и корабли. А на первом плане отчаянно фехтовали бородатые мужики. Было на что посмотреть! Однако  ушлые  зрители  были спокойны и только посмеивались - "Вот так война!"
                х х х

    На просторном поле между Ругодевом и Ботвином  был  оборудован
аэродром. Здесь кипела своя жизнь, наблюдать за которой можно было
только очень издали - охрана ревностно следила за тем, чтобы  пос-
торонние к аэродрому не приближались ни под каким видом.
    Однажды ночью налетели немецкие бомбардировщики и основательно
аэродром разбомбили. Народ говорил, что навел  немцев на  аэродром
какой-то старик-инвалид с маленькой девочкой. Старик хорошо  играл
на гармошке. Их видели в окрестных деревнях и в Ругодеве, подавали
милостыну, а они, оказыватся, были немецкими разведчиками. Будто бы в гармошке у деда был спрятан радиопередатчик, и немцы по его сигналам определили, где  был  аэродром.  Запеленговали, попросту говоря. Не будучи специалистом,  я  все-таки  думаю,  что техническая мысль крестьян сильно опережала технические возможности противника. И наши тоже.
    Как-то вдруг оказалось, что многие видели и инвалида и  девоч-
ку. По-моему, видел их и я.
                х х х

    Еще весной наше семейство существенно увеличилось после прихо-
да тети Гани с Борей и Ниной. Жить вместе в тереме было  невозмож-
но, и мы всем колхозом перебрались в деревню Кудяево, за  три-пять
километров от Ругодево. Нас приютила какая-то женщина с  ребенком,
а тетю Ганю с ребятами - соседка.
    Кудяево плавно, почти без интервала между избами, переходит в
другую деревню, такую же небольшую, названия которой я  не  помню.
Деревни эти расположены на  невысокой  гряде,  дугой  опоясывающей
озеро. В той же ложбине, что и озеро, на  берегу  его  раскинулась
еще деревушка - Ступино. Она в километре от Кудяево, но значитель-
но ниже и чуть в сторонке. Дальше за озером - поле, а потом лес.     Дорога через Кудяево и другую деревню была  довольно  оживленной. По ней постоянно перемещались войска, техника. К тому  же  на обширном поле за озером устроили полигон. Обитатели Ступино из соображений безопасности были выселены.
    В нашей избе, равно как и в соседних, постоянно ночевали  сол-
даты - ночью на улице было холодно. На пол настилали  солому,  на
нее раскладывали брезенты, одеяла, а уже потом располагалось воин-
ство. Солдаты, соскучившиеся по детям, непременно  хотели  спать с
нами. И мы, привыкшие к ночевкам в скученных  помещениях,  с  удо-
вольствием забирались к солдатам под одеяла  и  плащ-палатки.  Это
сулило и приятные ласковые беседы, и немудреные, но желанные  сол-
датские подарки: звездочки, значки - да мало ли на войне было  ме-
лочей, и наших, и немецких, которые были настоящим сокровищем  для
детворы, лишенной игрушек?
    Две мерзкие хвори изводили меня в это время - коклюш и золоту-
ха. Я температурил и заходился в кашле. Голова моя была будто  за-
леплена противной коростой, и потому я, как девочка, был туго  за-
вязан  белым  платком.  Голову  густо мазали какой-то  самодельной
мазью. Тесный контакт с солдатами оборачивался для меня  дополнительными страданиями. У солдат было полно вшей, и они  забивались  под коросту, множа и без того нестерпимый зуд. Иногда в  яростном  нетерпении я срывал платок и начинал обдирать струпья. Вшей под ними был легион. В память об этом периоде моей жизни на  бедной  голове моей на многие годы остались большие проплешины. Это очень  некрасиво выглядело на стриженной голове, а стричься наголо было железным школьным правилом до шестого или седьмого класса.

                ГРОМЫ И МОЛНИИ ЛЕГЕНДАРНОЙ "КАТЮШИ"

    Полигон начал работать. По полю  носились  танки  и  стреляли.
Стреляли пушки. Бегали солдаты, кричали "ура" и тоже стреляли.  Мы
имели редкое удовольствие почти ежедневно наблюдать от своего  до-
ма, с пригорка, картины боя.
    Однажды в сумерках за мной в избу пришел пожилой и усатый сол-
дат (усы в армии были в моде). Он вынес меня, больного, на  улицу,
сел на краю обрыва на приготовленный заранее стул и посадил на колени лицом к полигону. Рядом, кто сидя, кто стоя, расположились солдаты и  мирное население. Как в театре, все ждали начала какого-то представления.
    - Сейчас начнется, - тронул меня солдат. - Сейчас увидишь, как
"Катюши" стреляют. Я и сам пока толком не видел, что это такое.
    О легендарном оружии слыхали и мы.
    Сумерки сгустились. И тогда небо вдруг  засверкало  сполохами,
летящими друг за другом непрерывной чередой.  Пронзительный  пунк-
тирный визг разорвал молчаливое пространство. За ним  последовали
мощные взрывы. Создалось впечатление, будто все  вокруг  сверкает,
гремит и визжит. Неслыханное  и  невиданное  действо  переполошило
скотину.
    Когда стрельбы закончились, люди некоторое  время  молчали,  а
потом стали радоваться, что вся эта мощь обрушится на головы  вра-
гов.
    - Ужотко перепадет гансикам! - комментировал  какой-то  парень
довольно. - Надают наши им жбанов по первое число.
    ... На полигоне произошло ЧП. Как говорили  тогда  в  деревне,
будто бы во время танковых стрельб у одного из них на ходу  закли-
нило башню, и выпущенный снаряд угодил в наблюдательный  пункт. На
месте погибли генерал и офицеры.
    После ЧП к нам приехало высокое начальство  -  в  "вилисах"  с
открытыми брезентовыми верхами появились генералы, старшие офицеры
в погонах с двумя просветами и охрана. Машины медленно двигались по деревенской улице, где  собралось немало народу. Мальчишки вцепились в борта "вилисов" и бежали  за ними с веселым гоготом. Я со товарищи, держась за задний борт вездехода, все норовил подпрыгнуть и закрепиться повыше, чтобы ехать.
Мне хорошо видны были погоны генерала с четырьмя  звездочками.  Он иногда поворачивался к нам с улыбкой:
    - Осторожнее, скобарята, не упадите...
    Потом было что-то вроде митинга. Наш генерал сказал речь,  все
с воодушевлением хлопали. Потом машины тронулись и,  набирая  ско-
рость, уехали. Ничего другого об этом визите в моей памяти не сохранилось.
    Мог ли я знать тогда, что в "вилисе", за который мы цеплялись,
сидел сам командующий Вторым Прибалтийским фронтом  генерал  армии
Маркиан Михайлович Попов? Это его войска  освободили  Новоржевский
район. Самое удивительное заключается в том,  что  юношеские  годы
Маркиан Михайлович провел в Новоржеве. Здесь  он  закончил  высшее
начальное училище, именно отсюда по путевке  комсомола  отправился
служить в армию.
НУ РАЗВЕ НЕ ТОРОВАТ РУССКИЙ МУЖИК?

    Мы лежим на траве на самом берегу озера с  закрытыми  глазами.
Мы - это я, Боря Ковренков и мальчишки - участники  наших  игр.  К
головам поступает невысокая еще зеленая стена ржаных стеблей. Сол-
нце такое яркое, что ослепляет даже сквозь веки. Над нами в высоте
звенит бесконечная песня жаворонка. Вот он -  черная  трепещущаяся
точка. Несмотря на жару, мы в озеро  не  лезем:  боимся.  Потому  что сквозь воду просвечивают большие мотки живого конского волоса. Если присмотреться, видно, что они шевелятся. Утешаемся  тем,  что с наслаждением сосём кусочки невиданного прежде лакомства - вареного в молоке сахара.
    Как только в доме появился сахар, наши матери с бабушкой мгно-
венно сварили его в молоке, а потом густую горячую  массу  разлили
по тарелкам и чашкам. Когда масса остыла, ее извлекли из  сосудов,
чью форму она честно повторяла, и стали колоть на мелкие  кусочки.
Но это был уже не сахар. Это были конфеты. Сродни  "Школьным"  или
"Коровке", или другим, схожим по рецепту и технологии   изготовле-
ния.
    Появилась и мука. Наши поварихи изловчились и напекли баранок.
Я как идейный пожиратель сырого теста не мог находиться в это вре-
мя в другом месте. Сначала они замесили густое пресное тесто, рас-
катали его и свернули в баранки. Потом сунули в кипяток, а уж  по-
том на противне поставили в печь.  Меня  шокировала  промежуточная
операция - окунание в кипяток. Но благодаря этому, наверно, баран-
ки стали тугими и вязкими.
    Баранки - это вам не хлеб наполовину с картошкой, кроме  кото-
рого мы ничего хлебо-булочного не знали. Это  -  деликатесное  ку-
шанье. А вкупе с молочным сахаром - сплошное  удовольствие и  бла-
женство.
    В следующий раз такой сахар мне довелось увидеть в  197О  году
на станции Сызрань-2. Его продавали в таком же виде, в  каком  из-
влекли из посуды.
    И вот лежим мы на берегу, едим баранки с "конфетами" и запива-
ем водичкой. Отдыхаем. Завтра нам с Борькой пасти деревенское ста-
до. Как-никак в этом стаде - наша Зорька, а  пасут  его  скотовла-
дельцы по очереди.
    Ну, а сегодня мы уже наработались: обегали все соседние деревни, всюду заглянули и везде что-нибудь поделали. Конечно, побывали и у высокого песчаного обрыва неподалеку от озера - любимое  место игр. Высокий обрыв - весь в дырках. Их вырыли  ласточки-береговушки. Это гнезда. Гнезд так много, что воздушное пространство у  об рыва прямо кишит этими симпатичными птичками.
    Подойти к обрыву просто - он находится совсем рядом с деревней
и почти у дороги. Надо только немного пройтись по лугу.  Зато  по-
добраться к ласточкиным гнездам весьма  затруднительно.  Мальчишек
это больше всего и привлекает. Они приносят веревки,  делают  лес-
тницы, потому что очень уж хочется засунуть руку в гнездо  и  дос-
тать либо яйцо либо птенца. Спускаются к гнездам сверху,  поднима-
ются  на  стенку  снизу, вызывая  суматоху среди ласточек, но, как
правило, безуспешно. Потому что ласточки тоже не дурные и  обосно-
вались в обрыве по оптимальному варианту: сверху не достать, пото-
му что низко, а снизу не достать, потому что высоко.
    Правда, некоторые гнезда сверху были все же доступны. Мальчиш-
ки рассказывали, божась, что кто-то из  них,  естественно,  отсут-
ствующий, однажды, свесясь, пошуровал в  гнезде  палкой,  а  потом
подставил сачок. Так в сачок из гнезда  такая  гадюка  сиганула  -
страсть! И злая-презлая. Она там яйца пила или птенцов  заглатыва-
ла. А может, и квартировала. Худо ли: всегда в тепле да в сухости.
    На этом же лугу при нас было  начато  кирпичное  производство.
Мужики навозили глины, сделали большое деревянное корыто, в  кото-
ром глину стали месить с водой. На траву уложили форму -  огромную
деревянную раму с многочисленными отверстиями под будущий  кирпич.
Раму набили податливой глиной и стали ждать, пока  она  подсохнет.
Когда это случилось, раму подняли, оставив сырые кирпичи на месте,
и отнесли чуть в сторону. А потом опять набили глиной.  Из  хорошо
затвердевших кирпичей сделали стенку, обложили ее  дровами  и  по-
дожгли. Кирпич стал обожженным и пригодным для строительства.
    Описывая народные промыслы или рабочие операции, которые  про-
извели на меня в детстве незабываемое впечатление, я, наверно, на-
городил массу ерунды. Но сделал это не  по  злому  умыслу.  Просто
честно описал, что видел сам и как все это представляю,  опираясь
на детские воспоминания.

            ВОЗДУШНЫЙ ШАР И УСТНОЕ НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО

    В небе появился огромный воздушный шар. Штука  невиданная.  Он
переполошил все население в округе. Дело было  днем,  поэтому  шар
видели все. Сразу за деревней над полем  он  вдруг  медленно  стал
снижаться и, коснувшись тверди длинным концом  свисающей  веревки,
замер. Мальчишек и девчонок из ближайших деревень набежала тьма. В
их числе был, естественно, и я. Мы ухватились за  стропу  и  стали
притягивать шар к земле. Но он никак не поддавался. От  деревни  к
шару по полю поспешала танкетка: впереди два колеса, а кузов -  на
гусеницах. И когда из кузова выскочили солдаты, шар  пошел  вверх,
увлекая за собой шумную ватагу. Детвора не отпускала стропу, а ша-
ру – хоть бы что. Он продолжал набирать высоту. И  вот  конец  веревки взвился в небо. На конце болтался мой брат Борька. Он отпустил веревку только тогда, когда все стали кричать:  "Прыгай!",  и  гулко шмякнулся о поле. С ним, к счастью, ничего не случилось.
    Танкетка развернулась и помчалась по дороге вслед за  шаром  в
сторону нашего дома. Солдаты были нашими соседями, поэтому  вместе
с ними в кузове танкетки тряслись и мы. Но надежда на то, что  шар
опустится снова и его можно будет поиметь, чтобы выяснить, что это
такое и зачем, не оправдалась. Мы еще какое-то  время  гремели  по
дороге на танкетке, тщась его догнать, но он поднялся очень высоко
и исчез за лесом. Стрелять по шару, видно, приказа не было.
    Странный его спуск к людям и вполне логичное поведение породи-
ли потом массу дискуссий  на  завалинках.  Согласно  общественному
мнению, шар был немецкий и управляемый, а прилетел он,  естествен-
но, чтобы сфотографировать полигон. Сфотографировал, а потом  уле-
тел обратно. Выходило так. Стали говорить даже, что,  опустившись,
шар сбросил груз листовок. Другие же утверждали, что  сброшен  был
ящик с едой, на котором было с язвой написано: "Вот вам  -  жрите,
а то с голоду подохнете." Но это был, по-видимому, уже фольклор.
    Когда я был студентом, в Подпорожье Ленинградской области мне
довелось познакомиться с симпатичной девушкой моих лет. Мы  разго-
ворились и скоро выяснили, что земляки. Она даже оказалась родом из той деревни, которая соседствовала с Кудяевом. И  более того: в детстве мы, держась за одну веревку, пытались удержать  тот самый шар. Вот как бывает, вот как выходит...

                ПОЧЕМУ НЕ СТАЛО ДЯДИ АНТОНА

    Где-то в это же время тетя Нюша (жили они в  деревне  недалеко
от Кудяево) получила весточку от дяди Антона, который  воевал  еще
поблизости и был тяжело ранен в ногу. Тетя Нюша тут же отправилась
в путь. Нашла она дядю в каком-то грязном блиндаже,  где  в  самой
непотребной, по ее словам, обстановке были свалены раненые солда-
ты. У дяди Антона была гангрена.
    Вина лиц мужеского пола призывного возраста, оказавшихся в ок-
купации, перед социалистическим Отечеством была столь  очевидна  и
так чудовищна, что после  освобождения  они  тут  же  загремели  в
штрафные батальоны, а значит вскоре были  или  тяжело  ранены  или
убиты.
    Когда недавних невольников рейха привели в часть, вновь  обре-
тенный начальник выступил перед ними с интересной речью:
    - Что, сволочи, не удалось-таки  войну  в  кустах  пересидеть?
Шкуры свои спасали...Вам милее было фашистам зады лизать,  чем  за
Родину сражаться... Мы, понимаешь, себя не жалели. Всю  страну  на
животе проползли, недоедали, недосыпали, чтобы победить. А вы  об-
жирались в тылу, за бабьи юбки держась, гады! Да моя б воля...
    Дядя Антон, человек вспыльчивый, не утерпел:
    - А не за тобой ли, мил-человек, в сорок первом мы с повестками бежали чуть не до Кавказа, да догнать не могли? Кто шкуру-то спасал, если вы почти всю Россию немцам без бою отдали?
    Офицер речь свою продолжать не стал, но дяде Антону сказал:
    - С тобой разберусь отдельно.
    Думаю, такого рода дискуссий было немало. Да я лично не однаж-
ды подвергался таким же наскокам со стороны сверстников, которые о войне только слышали. Как им не быть, если родное государство многие годы числило нас в виноватых, привычно сваливая свою  вину  на других?
    ... В первом же бою дядю Антона ранили. И все знали, что стре-
лял в него сзади оскорбленный в своих патриотических чувствах офи-
цер. Но о каком правосудии могла идти речь во время войны? Где оно
даже в наши мирные дни?
    Не успела тетя Нюша вернуться с побывки, как пришла  еще  одна
весточка. Товарищи дяди извещали о его смерти и звали на похороны.
Она поехала назад.
                БЕССТЫЖАЯ МОРДА

    Наступило лето. И мы засобирались ближе к дому: летом-то можно
жить и в шалаше. Главное, что рядом все свои и все свое.
    Бабушка с коровой, тетя Ганя с детьми и Антоновы:  тетя  Нюша,
Толя и Нина - отправились в Алтун. Мы с  мамой,  тетя  Нина,  тетя
Клава со Светкой - в Новоржев.
    Мы обосновались не в Новоржеве, а в примыкающей к городу деревне Орше, расположившейся по обе стороны  булыжного  тракта.  Это  был  наш  родной  большак, связывающий Новоржев с Пушкинскими Горами. Как ни странно, Орша, как и соседнее Булахово, почти пол-
ностью уцелели. Они, как и прежде, утопали в садах и в  купах  де-
ревьев. Отсюда с любого места как на ладони был виден  разрушенный
собор, стоящий на холме при въезде в  Новоржев.  Дальше  виднелись
сплошные городские руины.
    Большой дом у большака был приспособлен под  столовую,  где  и
стала работать официанткой моя мама. Это было хорошее время: как  только мне хотелось перекусить, я забегал в столовую, и мама хоть что-нибудь, да совала мне в рот. Иногда это была котлета. Мясная котлета на Псковщине всегда была верным спутником праздника или  признаком достатка. А тут в будний день - и на тебе!  Почему-то  в  столовой котлеты всегда были с основательным душком, но какое  удовольствие они доставляли после длительного поста!
    Меня некуда было деть, и я целые дни  носился  вдоль  большака
поблизости от столовой. Среди ребятишек в то время  была  мода  на
катание обручей от бочек. Это занятие  требовало  большого  искус-
ства: обод, известное дело, имел наружную (рабочую) поверхность не
цилиндрическую, а коническую, и все норовил свернуть  с  тропинки,
протоптанной по обочине большака. Да и тропинка юлила зигзагами то
вверх, то вниз. Водилом служила хитроумная конструкция из  толстой
проволоки с крючком на конце, каковым и надлежало толкать обод. Несколько дней подряд с утра до вечера  я  из  сил  выбивался, чтобы овладеть искусством вождения коварного снаряда. Даже  ночами
продолжалась борьба с подлым ржавым колесом, и оно, наконец,  сда-
лось. Ах, какое счастье было бежать по узкой  вертлявой  тропке  и
катить перед собой обод, поражая прохожих удалью и мастерством!
    Когда это развлечение надоедало,  я  становился  натуралистом:
ползал по лугу недалеко от столовой за  кузнечиками  и  муравьями,
залезал в бурьян, чтобы поймать бабочку, собирал ягоды с  запущен-
ных кустов смородины.
    Как-то за  колючим  розовым  кустом, закрывавшим  бревенчатую
стенку столовой, я обнаружил целый мир: у продолговатой щели между
бревнами, почти у земли, суетилось множество пчел. Одни исчезали в
щели, а другие выбирались и улетали. Наблюдать за ними можно  было
без конца, и я каждый день подолгу сиживал у  розового  куста,  не
задумываясь о глубинной, прикладной сути явления.
    А суть была. Я рассказал о своих наблюдениях  маме,  а  она  -
родному коллективу. Вождь коллектива ринулся в  подвал,  обнаружил
там большую кладовуху меда и принялся за дело. Меда  оказалось  не
одно ведро, и заведующий справедливо рассудил, что  имеет  на  мед
все права как ответственный за противопожарное  состояние  здания.
Но он был бесконечно добр, этот человек, и потому лично вручил мне
приз: кусочек соты с медом на блюдечке с голубой каемочкой.
    Но, видно, дрогнуло на миг сердце хорошего человека, когда  он
Клал мёд на блюдце: в соте оказалась пчела. И когда  я  пировал, облизывая соту, пчела ужалила меня в кончик языка! Язык  распух, и я до ночи не мог засунуть его в  рот. О своих  страданиях умолчу. Не хочется вспоминать.
    Странно, но именно за этим курьезом последовал вердикт коллек-
тива, донесенный до слуха начальства нервным дамским озвучиванием:
    - Мальчишке за целый клад капельку дал, да и то пожалел, мор-
да бесстыжая!
НА СВИДАНИЕ С АЛТУНОМ

    Мы жили все вместе в недостроенном доме: мама, тети
Клава и Нина, я и Светка. Пол в нашей комнате  практически  отсут-
ствовал: доски были просто положены на лаги. В сенях пола не  было
вовсе, и мы пробирались к выходу как через болото - по  узкой  до-
щечке. Тетки работали рядом в сбербанке: все  районные  учреждения
по известной причине ютились в Булахове. Теток  беспокоила  судьба
Гали, потому что тетя Лена пропала, как в воду канула. Галя жила в
Лышнице у престарелой бабушки, которая  больше  Гали  нуждалась  в
уходе. Посоветовавшись, решили ехать за Галей.
    И вот в один прекрасный день в столовой объявились тети  Клава
и Нина, а с ними маленькая плохо одетая девочка. С Галей мы увиде-
лись в первый раз после бегства в партизаны.
    Мама накормила нас яичницей и клюквенным киселем, а потом поп-
росила попутного шофера довезти до Алтуна.
    Ехали мы в просторной кабине  "студебеккера"  и  сошли  не  на
станции, у школы, а попросили  шофера  остановиться  подальше,  на
нижней дороге. Все дома, которые еще недавно стояли  на  большаке,
были сожжены или разрушены.
    Мы выбрались из кабины и вошли в густую тенистую аллею,  обра-
зованную огромными деревьями. Дорогу перегораживал  спиленный  се-
ребристый тополь. С  трудом  перебрались  через  него,  продираясь
сквозь густые ветви, и ринулись в заросли малины, которые рдели от
изобилия сладких ягод.
    Собирая малину, мы подвигались к селу, пока  не  оказались  на
развилке верхней и нижней дорог. Тут нас и увидали алтунские бабы.
Поняв, откуда мы идем, они всплакнули, потому что дорога, оказыва-
ется, была заминирована, о чем честно предупреждали  расставленные
везде щиты. Но ведь мы-то были неграмотными!
    После обстоятельных расспросов о родне  женщины  сказали  нам,
что наша бабушка в поле у мельницы жнет рожь. Мы пошли дальше, и первое, что увидели, - изуродованную  мельницу.  Куда  подевались  ее  огромные,  величественно  вращающиеся крылья, горделивый серебристый шлем? Все  было  уничтожено  огнем. Могучий остов мельницы снаружи был в  сколах и ссадинах,  которые, как раны, краснели кирпичом под белой штукатуркой. Изнутри мельница была черной от копоти.
    А наша дорогая бабушка нашлась совсем  рядом.  Она  сидела  на
краю поля под дубом, отдыхая.
    Алтун лежал в развалинах. От белого и красного домов  остались
стены с черными дырами оконных проемов. На месте высоких серебрис-
тых силосных башен в земле зияли  глубокие  ямы.  Мощные  каменные
кладки хозяйственных построек стояли неколебимо, но их  деревянное
содержимое выгорело начисто. От склада, каретного сарая, конюшни - одни стены. На месте сенного сарая буйно росла крапива.
    Но самой страшной потерей был княжеский особняк.  Вместо  него
вздымалась огромная куча щебня и кирпичного лома, среди  которого виднелись отдельные фрагменты былой  роскоши:  обломки  кафельных и гранитных облицовочных плиток, куски  каменных  орнаментов, обломки львиных голов с раскрытыми пастями,  которые  не  так давно украшали стенки здания.
    Чуть в стороне стоял обугленный ясень. Но на верхушке  его, на  черном тележном колесе, победно раскинулось новое аистово гнездо,  и  две большие птицы, как ни в чем не бывало, выясняли  семейные  отношения, запрокидывая назад головы и яростно щелкая клювами.
      
                х х х

    В Алтуне рядом с парком еще при Львове были обустроены  обшир-
ные кладовые: два овощехранилища и холодильник. Они прекрасно сох-
ранились и по сей день и представляют  собой  широкие  и  глубокие
траншеи в десятки метров длиной со  стенками  из  бутового  камня.
Траншеи закрыты высокими крышами, почти лежащими на земле. Помеще-
ния в земле отлично вентилируются, поэтому  здесь  всегда  сухо  и
легко дышится. В них и обосновались алтунцы. Антоновы и баба  Дуня
жили в холодильнике. А другая моя бабушка Анастасия  Михайловна  с
тетей Зиной и маленьким Вовкой занимали подсобку оранжереи,  чудом
сохранившуюся.
    Деревни в округе были полностью уничтожены. Трубы да  пепелища
вкупе с садами указывали на то, что здесь раньше жили.  Люди  юти-
лись в землянках, жили в подвалах собственных домов. Леса кругом были перерыты окопами. Везде валялись гильзы, каски, тряпье, покореженное железо. Алтун тоже  был  захламлен  военно-полевым мусором.
    Ковренковы обосновались на своей усадьбе в землянке. Борька  сразу  же повел меня на канаву подальше от глаз людских. Он достал  маленький пистолет и стал из него расстреливать лягушек.
    Мать, опасаясь за мою жизнь, сумела привить  мне  аллергию  на
оружие, поэтому я всячески его избегал. И это  обернулось  благом.
Потому что любопытные, жадные до всего военного мальчишки бездумно рисковали своей жизнью, расхватывая и растаскивая  по  домам  все, что стреляло и взрывалось. Этим добром было завалено все вокруг. И не было, наверно, дня без черной вести о том, что в какой-то из деревень кто-то из мальчишек погиб или стал калекой.  Именно в это время ушёл из жизни мой друг Лёлька. Жертвы войны множились и  после ее ухода; она долго еще продолжала убивать, калечить тела, жизни и судьбы людей.
               
ВТОРОЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС!

    Ближе к осени мы всем колхозом перебрались на житье в  деревню
Большее Никулино - километрах в трех от Орши. Наверно,  бежали  от
тесноты и неустройства.
    Ощущение простора и свободы возникает у меня при  воспоминании
о Большем Никулине. Людей  было мало, и мы целые дни гоняли "чижика" или играли в кости.  В  чести были также городки и "выбойка", известная  на  Урале  как  "чика". Суть ее состояла в том, что все участники  игры  ставили  на  кон, скажем, по пяти копеек, располагая монеты столбиком "орлом" вверх, и с означенного расстояния кидали "выбойку" ("чику") - металлический кружок потяжелее. Например, из свинца.  Вполне  подходили  для этой цели серебряные полтинники и рубли,  которые  народонаселение любило и берегло. Когда "выбойка" попадала в столбик монет,  метатель забирал те из них, которые оказывались перевернутыми "решкой" вверх. Остальные монеты переворачивались ударом "выбойки" по краю.
Мои сверстники помнят, что в послевоенные годы плоская монета была редкостью, и милиционеры с большим энтузиазмом разгоняли  пацанов, прилюдно калечивших деньги, нанося тем самым урон государству.
    В игры "на интерес" играли мальчишки постарше, а  нас,  дошко-
лят, вполне устраивал "чижик".
                х х х

    Незаметно подобрался сентябрь. И вот мы трое: я, Галя и  Свет-
лана - топаем в толпе принаряженных и торжественных школьников в деревню со странным названием Залог, где расположена  школа. Так я во второй раз начал приобщаться к знаниям. И  опять  неудачно.
    Не прошло и месяца, как мама однажды прибежала с работы из Ор-
ши в крайней степени возбуждения. Она принесла письмо  от  отца  с
далекого и никому не ведомого Урала. Радость стала всеобщей. В до-
ме собрались соседи, письмо с удовольствием читали и  перечитывали
каждому вновь пришедшему. Нас без конца поздравляли и желали всего
наилучшего.
    Из письма следовало, что папа мой на фронте не был  ни  одного
дня. Вскоре после нашего расставания в первые дни войны  он  пред-
стал пред очи медицинской комиссии и был ею забракован по  зрению.
В числе других «некондиционных» оказался в Свердловске. Там их рас
пределили по строящимся  или  действующим  оборонным  предприятиям
Урала. Отца направили в Миасс на строительство автомобильного  за-
вода, эвакуированного из Москвы, - УралЗиСа.
Конечно, старался услышать по радио хоть какую-то  весточку  с родины. Но информации не было практически до 1944 года. Когда наши войска стали приближаться к Псковщине, стал дежурить  у  репродуктора. И вот свершилось: 29 февраля  Совинформбюро  сообщило  об освобождении Новоржевскго района. Он тут же отправил  нам  письмо. Почта нашла нас только через несколько месяцев. После нашего ответа вскоре пришло еще письмо: отец вызывал нас на Урал.

                НА УРАЛ!

    В первых числах ноября мы с мамой отправились на  край  света.
Знаю, что уезжали со станции Новосокольники. Как добирались 12О километров до нее - не помню.
    ... Дул сильный ветер. Он с остервененьем швырялся в нас  сне-
гом и дождем. Спрятаться негде: вокзал был разбит. К счастью, неподалеку на земле лежала громадная труба. В нее,  согнувшись,  и
набились пассажиры. Но ветер свистел и  в трубе. Потом, весь в огнях, подошел поезд  -  посланец  неведомого мира. В нем было очень тесно, зато тепло. Даже жарко.
    Москва запомнилась стратостатами и перегороженными улицами. Мы
перебирались с вокзала на вокзал в трамвае в час "пик".  В  салоне
люди удобно расположились в креслах, а в тамбуре была  несусветная
давка. Меня вместе с моим шелгуном прижали к стеклянной стенке, за
которой находился салон. Я заорал. Мама, бешено работая локтями  и
в простых деревенских  выражениях  дружески  критикуя  попутчиков,
устремилась на помощь. Пассажиры очень  развеселились.  С  кресла
встал высокий седой человек, подошел к стенке, открыл  замок  -  и
стенка разошлась. Народ ввалился в салон. А старик посадил меня на
коленки.
Х х х

    Через несколько дней поезд подошел к станции  Миасс  ("Мясо?"-
с недоумением переспрашивали каждый раз мои земляки).  Весь  вагон
вышел нас провожать. И не успел я опомниться, как оказался в  объ-
ятиях самого красивого и самого очкастого в мире человека - в  ру-
ках отца.
    Это было 7 ноября 1944 года.

                ГРУСТНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
               О ЖЕРТВАХ ВОЙНЫ В НОВОРЖЕВСКОМ РАЙОНЕ
   
В моих руках книга А.Попова "Новоржев". Я уже цитировал ее  и
хочу процитировать еще раз:
    "Страшную картину представлял освобожденный от гитлеровцев Но-
воржев: груды развалин, пепелища, пустынные улицы.  Но  постепенно
истерзанный и обезлюдевший за годы оккупации город оживал. Возвра-
щались укрывшиеся в окрестных  лесах  немногочисленные  жители.  В
подвалах и наспех отрытых землянках устраивали временные жилища. В
городе не было ни одного целого дома.»
    Велики были разрушения и в районе: из 1ОО колхозов  было  пол-
ностью уничтожено 35, сожжено 3753 дома, без крова  осталось  8947
семейств. Из 8619 хозяйственных построек  фашисты  сожгли  6278 
скотных дворов, конюшен, складов и т.д. Из четырех тысяч  лошадей,
ранее имевшихся в хозяйствах, сохранилась одна четвертая часть; из
3957 голов крупного рогатого скота, находившегося в личном пользо-
вании колхозников, уцелело лишь 453 головы. Уничтожены были  почти
все промышленные предприятия, школы, избы-читальни, все клубы, две
больницы и семь медицинских пунктов."
    А вот что писали в районной газете "Знамя труда" 1 марта  1964
года, когда новоржевцы праздновали двадцатилетие освобождения:
    "Второго апреля 1945 года районная комиссия в составе тт.  Си-
ницына, Андреева, Малофеевского и Луговского составила акт рассле-
дования о злодеяниях немецко-фашистских оккупантов в  Новоржевском
районе. В нем, в частности, говорится:
    "За время оккупации района фашисты уничтожили 477 ни в чем  не
повинных советских граждан, из них расстреляли 31О, сожгли  живыми
54, повесили 18 человек, умерли после исстязаний и пыток 15  чело-
век, погибли от немецко-фашистских бомб и  снарядов  42  человека,
расстреляно и замучено  36  военнослужащих,  подвергнуто  арестам,
насилиям и пыткам более 2ОО человек.
    Фашисты угнали в рабство в Германию 1О71 человека,  более  7ОО
из них - молодежь в возрасте 16-2О лет". (Из материалов  районного  государственного  архива)."
    Перед войной в районе жили 25-3О тысяч человек.

                х х х
    Когда я пишу эти строки, до всенародного праздника - Дня Побе-
ды остается совсем немного времени - меньше месяца. И как всегда в
эту пору средства массовой информации будут публиковать воспомина-
ния о жизни и подвиге тех, кто сражался на фронте,  ковал Победу в
тылу. Эти люди по праву награждаются юбилейными медалями и прочими
знаками общественного и государственного внимания.  И, как всегда,
никто не вспомнит о еще одной категории людей, имевших отношение к
войне,- о миллионах граждан, находившихся в оккупации,  хлебнувших
горя и мучений сверх всякой меры, дискриминированных  подозритель-
ным государством со времен войны до наших дней.
    Но разве они не внесли свой вклад в Победу?
    В годы войны на Урале был создан и  отправлен на фронт Уральский добровольческий танковый корпус. Он сразу стал и остается до сих пор  предметом  необычайной  гордости нескольких областей Урала.
    Но вот освобожден от фашистов Северо-Запад  России.  Из  лесов
Ленинградской, Псковской и  частично  оккупированной  Новгородской
областей была выведена и направлена на отдых в Гатчину 4О-тысячная
партизанская армия, личный состав которой состоял  в  основном  из
жителей занятой немцами территории. Одетая, обутая и  накормленная
«второсортными» советскими гражданами - подданными  третьего  рейха. Одетая и обутая не один раз, а накормленная каждый день! Кто об этом хоть раз вспомнил в славную годовщину Победы? На  обширнейшей территории страны, не ведавшей, что такое оккупация,  об  этом  не знают ничего.
    Жизнь в оккупации подвергла жестоким испытаниям каждого взрос-
лого человека. Подавляющее большинство  эти испытания  вы-
держали. Уверен, они заслужили благодарность  и народа, и государ-
ства.

К О Н Е Ц